Со снижением на максимальной скорости мы разворачиваемся на восток и курс на 
свою точку. Теперь "сто девятым" нас не догнать! До передовых позиций остается 
километров сорок. В эфире слышен тревожный голос: 

- Евстигнеев! Где ты?! Торопись, надо мной - "фоккеры"... 

Узнаю - это Боровой - и тотчас вступаю в связь: 

- Далеко от вас! Спешу! 

- Торопись, задай жару стервецам! 

Мы с ходу наваливаемся на "фоккеры". Получилось так, что я с Мудрецовым иду 
строго навстречу атакующим, а пара Карпова - она правее нас - угрожает 
замыкающему восьмерку. 

Решаю атаковать первый ФВ-190, который только что вошел в пике. Затем следующий.
 Но из-за быстрого перемещения снижающейся цели и воздействия отрицательной 
перегрузки, которая возникает от постоянного увеличения угла пикирования, 
прицелиться как следует не удается - очередь проходит совсем рядом с "фоккером".
 Фашист наконец увидел, что дела его плохи, и прекратил штурмовку. 

Второй самолет из его группы на выводе из пикирования невольно оказывается на 
встречном курсе. Идем лоб в лоб. Никто из противников - ни "фоккер", ни я не 
уступает: что ж, лобовая - так лобовая! Хотя с моей стороны это не совсем 
разумно: у ФВ-190 четыре огневых точки - две пушки, два пулемета, а Ла-5 имеет 
всего лишь две пушки. Но отступать нельзя... 

Фашист не выдержал - ведет огонь с дальней дистанции. Еще несколько секунд, и 
наступит мой черед. Но что это? Послышались удары по моей машине значит, 
снаряды, посланные "фоккером", достигли цели. К счастью, "лавочкин" слушается 
рулей, а гитлеровский вояка в прицеле. Он не выдержал! Хорошо видна 
ядовито-желтая окраска брюха, и моя очередь вспарывает его. 

Мы разворачиваемся на проскочивших мимо "фоккеров", но они, не пытаясь 
продолжить бой, уходят в глубь своей территории. 

Делаем круг над командным пунктом. Передаю Боровому: 

- Нас ждут дома с докладом. Разрешите убыть? 

- Счастливого пути. Спасибо за помощь! - слышится в ответ его доброе пожелание. 


Сейчас по дороге на точку пока относительно спокойно, можно бегло осмотреть 
самолет. Заметив на хвосте пробоину в стабилизаторе, начинаю работать рулем 
высоты - машина послушна, рулем поворота - тоже. 

Над аэродромом при выпуске шасси левая стойка вышла, а правую заклинило. Значит,
 повреждено еще и шасси. Принимаю решение садиться последним. Набираю высоту 
над аэродромом и пытаюсь резкими эволюциями самолета сорвать с замка правую 
стойку. Не получается. Тогда я перевожу кран в положение "шасси убрано", но 
левая стойка не убирается: следовательно, посадить самолет на живот не удастся. 


Остается единственный вариант, и я передаю командиру полка: 

- Буду садиться на одну ногу! 

Ольховский напоминает об условиях посадки и просит: 

- Повнимательней, Кирилл. Береженого и бог бережет. 

Приземление проходит сложно. "Лавочкин" в начале пробега идет устойчиво, без 
изменения направления. Затем с потерей скорости появляется правый крен, и 
машина начинает уклоняться к снежному брустверу на краю взлетно-посадочной 
полосы, а его высота не меньше метра. 

Чтобы не врезаться в сугроб и не скапотировать, я резко передвигаю ногами 
педали управления рулем поворота, создавая нагрузку на выпущенную стойку. Она 
не выдерживает и убирается. "Лавочкин" медленно ложится на фюзеляж и, юзом 
подползая к брустверу, останавливается. 

Пока я докладывал командиру полка о выполнении задания, мой самолет подняли и 
отбуксировали на стоянку. При осмотре было обнаружено попадание трех 
бронебойных снарядов: один пронзил крыло и стабилизатор, два других, пройдя 
центроплан, нарушили систему выпуска и уборки шасси. Угодив в стойку, они 
заклинили шток цилиндра. Вот почему все мои старания выпустить ее ни к чему не 
привели. Машина подлежала серьезному ремонту. Жаль расставаться с испытанным