машин этого класса (двухмоторных) даже в графах таблицы мировых рекордов: 
дальность 5000 километров при скорости более 400 километров в час.

Напомню, что мировой рекорд 1935 года, установленный на американском «Дугласе 
ДС-1», был 272 километра в час. Третья модификация этого самолета, «Дуглас 
ДС-3», впоследствии около двадцати лет строилась у нас серийно по лицензии под 
названием Ли-2 и около сорока лет оставалась в эксплуатации. Скорость Ли-2 была 
повыше, 340 километров. А «Стали-7» – 450.

Этот самолет и его военный вариант ДБ-240 были разработаны в СССР в Опытном 
конструкторском бюро, которым руководил Роберт Людовигович Бартини – антифашист,
 политэмигрант.

– Судьба Бартини, – сказал Ильюшин слушателям академии, – позволит, когда она 
будет изучена, сформулировать некоторые важнейшие закономерности выявления и 
становления конструкторского таланта.

С 1972 года материалы о Р.Л.Бартини изучаются в Институте истории 
естествознания и техники АН СССР и в Научно-мемориальном музее Н.Е.Жуковского.




3


В начале 60-х годов я работал на заводе, у которого были общие дела с 
конструктором Р.Л.Бартини. Однажды, заболев, Бартини попросил кого-нибудь из 
нас приехать к нему домой. Ехать выпало мне.

До этого я никогда его не видел, но кое-что о нем знал, слышал от ветеранов 
завода. И, надеясь узнать еще что-нибудь, уже от него самого и без привнесений, 
неизбежных в устном творчестве, позвонил знакомому историку авиации, бывшему 
главному конструктору В.Б.Шаврову: какую мне избрать «линию поведения», если 
Бартини вдруг расположится к дружескому разговору?

– Никакую, – быстро ответил Шавров. – Дипломатия с Робертом бесполезна… 
Спрашивайте прямо, спрашивайте все, что хотите, не стесняйтесь. И слушайте. И 
привет ему от меня!..

Жил Бартини тогда (и почти всегда) один, отдельно от жены, сына, внука, которых 
очень любил. Эта загадка, первая из многих последовавших, для меня разрешилась 
быстро, в тот же день, и наглядно: Роберт Людовигович был решительно неприемлем 
в совместном быту. Например, желал иметь все свои бумаги и вещи постоянно под 
рукой, причем разложенными на всех столах, полках, на стульях и просто на полу 
в диком, на взгляд постороннего, однако самому Бартини хорошо известном порядке.
 Прихоть, положим, свойственная не ему одному, но я не предполагал, что она 
может дойти до такой беспредельности.

В солнечный летний полдень в его квартиру с зашторенными окнами еле пробивался 
шум с Кутузовского проспекта. В большой проходной комнате слабо и рассеянно 
светила люстра, укутанная марлей; в дальней комнате – кабинете – над 
исчерканной рукописью с многоэтажными формулами, над раскрытой пишущей машинкой 
и грудой эскизов, заваливших телефонный аппарат и изящную модель какого-то 
неизвестного мне самолета, горела настольная лампа с глубоким самодельным 
абажуром-конусом из плотной, зеленой бумаги. Заметив мое недоумение при виде 
темноты, Бартини объяснил, улыбаясь: у него, оказывается, не суживаются зрачки, 
яркий свет режет ему глаза – осложнение после какой-то болезни, перенесенной в 
молодости. Когда и где? В Италии, в Австрии, Чехии, на «галицийских кровавых 
полях» или уже в России, в плену?.. Его доброжелательность показывала, что, 
набравшись терпения, я действительно еще узнаю здесь немало любопытного.

Был он невысок, крепок. Общителен, однако лишь до точки, которую сам ставил. 
Даже с очень близкими людьми был откровенен не до конца, Это выяснилось гораздо 
позже, когда разбирали его архив. Работал на износ, до последней минуты и умер, 
поднявшись от письменного стола: сделал несколько шагов, упал и не встал больше.


Бартини никогда не спешил, тем более не суетился, потому что, кажется, все 
испытал: успехи и провалы, отчаяние и счастье, любовь, дружбу, предательство и, 
ни от чего не страхуясь, не открещиваясь, умел отличать истинные ценности от 
мишуры. По натуре крайне эмоциональный, нервный, он, видимо, когда-то раз и 
навсегда заставил себя держаться «в струне». В конце восьмого десятка жизни 
помнил в деталях и что было в детстве, в далеком городе Фиуме, и что произошло 
год назад на заводе или в министерстве. Разговаривая, следил, все ли вам 
понятно (что было не всегда лишним, и мы к этому еще вернемся). Дома постоянно 
носил мягкую рыжую потертую куртку; под курткой, однако, непременный галстук. 
Узел галстука приспускал, ворот расстегивал… Позволял себе такую вольность, 
называл ее «итальянской», южной.