только от следователей приходилось выслушивать дикие, ни с чем не сообразные 
суждения, как вы, Александр Николаевич, о Г. К. Жукове, но и тюремный персонал 
брался при случае "воспитывать" заключенного. 

Когда я оказался в тюрьме, то, естественно, был во власти иллюзий не только о 
чекистах, ожидая от них справедливости, припомнил еще хрестоматийные примеры, 
как в царских тюрьмах революционеры пополняли свое образование. Посему спросил 
у солдата-библиотекаря, явившегося в камеру со стопкой книг, принести мне 
"Капитал" К. Маркса. В институте я не очень внимательно проштудировал 
монументальный труд, за что корил себя. Солдат шепотом (в "нутрянке" так 
говорили) прошелестел: "Нет". - "Как нет "Капитала"?" удивился я. "Не достоин", 
- был ответ. "А если так, у вас водятся романы Дюма." - "Конечно". - "Тогда 
несите". 

А. Б.: Вот это точно. Книги совали иной раз с прибаутками и рекомендациями, как 
будто мы неучи, а они грамотеи. Подбирали, олухи, на свой вкус. 

В марте 1952 года вертухай отвел меня к какому-то бородатому прокурору, который 
дал расписаться в бумажке: решением ОСО МГБ СССР я осужден на 5 лет ИТЛ по ст. 
58-10 ч. 1 УК РСФСР. Одновременно отобрал подписку "не разглашать". Чуть не на 
следующий день отвезли меня в воронке в Бутырскую тюрьму на пересылку. Для 
начала сунули в громадную камеру, где было человек 50, многие такие же 
"преступники", как я, иные странные люди и, увы, несколько уголовников, 
терроризировавших при поощрении администрации осужденных по 58-й статье. Стоит 
ли все это вспоминать теперь, когда только ленивый не поносит культ Сталина. О 
моем годе с небольшим в лагере можно написать книгу. Книгу о человеческих 
страданиях. Людей ни в чем не повинных. Написали, пишут и еще напишут. Я же 
ограничусь несколькими штрихами к тому, что ныне хорошо известно. 

Год этот - странствование в безумном мире несчастных, оказавшихся в лапах 
садистов. Первые впечатления в пересылке в Бутырке. Я, отвыкший за два года в 
основном одиночного заключения от людей, присел на нары, оглушенный гулом 
голосов и задыхаясь от зловония. Подкатил безногий, на досочке с колесиками 
стрельнуть покурить. "А тебя за что, сердечный?" Невероятный ответ: "В метро на 
Кировской кричал: "Да здравствует Трумэн!" Червонец и пять по рогам!" Значит, 
10 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах жалкому обрубку человека, место которому 
в психиатрической клинике - показывать как экспонат, а не в тюрьме. 

Месяц невероятных страданий, месяц безумных рассказов, где правда и выдумка 
неотделимы и ложь правдоподобнее правды. Месяц тошноты от одного вида 
многоведерной параши, немытых тел, трупного дыхания беззубых ртов. Я чувствовал,
 что медленно схожу с ума, задыхаюсь в прокуренной, вязкой атмосфере пересылки. 
В тюрьме за два года я отощал, а здесь за месяц дошел, хоть прощупывай 
позвоночник через живот. 

Этап. На запасных путях на Курском вокзале набили как сельдей в бочку в 
"Столыпин". На обед и ужин выдали красную кету, жрите! Я не прикоснулся к 
пересоленной рыбе, уголовники жадно заглотали. Всю ночь вагон ревел - воды! 
Конвой не реагировал. На узловой станции "Столыпин" разгрузили, конвой посадил 
всех в грязь, вокруг немецкие овчарки, иные рвутся с поводков. Меня определили 
в Горьковскую область, пересадили в теплушку и доставили на станцию Рассвет, 
где размещался Унжлаг МВД. Там мне предстояло отбывать свой срок. 

Двое урок неторопливо подошли ко мне, приставили бритву к шее и сняли сапоги. 
Конвойные ублюдки равнодушно смотрели на разбой. На станции Рассвет отделили 
двоих, меня и хорошего паренька Лешу. Пешком погнал здоровый конвоир с ППШ и 
немецкой овчаркой на поводке. За двенадцать километров дороги Леша успел 
рассказать о своем "преступлении". Служил в армии, вел дневник. Кто-то передал 
дневник замполиту. Срок - 10 лет ИТЛ. 

В лагере определили в тракторную бригаду, трелевщиком. Работа тяжелая, вязать 
бревна в связи, цеплять к тракторам. Но все же лето. Приехала на свидание Нина. 
Поговорили. Как-то стал приспосабливаться, считал дни до освобождения. Тут 
бригадир потребовал отдать гимнастерку и бриджи. Не отдал и загремел на общие 
работы, готовить лесополосы. Наступила осень. Холод, слякоть, грязь. Идем на 
работу, цепляясь друг за друга, по лежневке - доскам, проложенным для тачек. 
Скучающему конвоиру угодно, чтобы мы брели по колено в грязи. Согнал с лежневки.
 Мы стали. Краснорожий конвоир заставил сесть в грязь и принялся развлекаться - 
стрелять из ППШ поверх голов. Насладился нашим унижением и снова по лежневке 
(по грязи мы так и не пошли) на лесополосу. 

Так день за днем, в холод, мороз. Ночь за ночью в бараке, где спим в тяжком 
забытье. Осень, зима, ждем весны. Вдруг однообразное течение наших мучений 
прерывают новые впечатления - охрана внезапно растерялась. Иные мерзавцы плачут,
 да, плачут, размазывая слезы и сопли по нечеловеческим лицам! Умер Сталин! 
Повеяло чем-то новым. Хотя ничего еще не случилось, мы полны ожиданий, жадно 
ждем. Конвоиры тушуются, и даже злобные овчарки, кажется, перестают скалить 
зубы и рычать. Или это нам только кажется? Как всегда, лагерь полон слухами об 
амнистии.