вышли к станции Сальково и заняли ее. Один из наших батальонов оказался 
отрезанным от своих войск. Вечером предприняли атаку станции, чтобы помочь 
батальону вырваться из кольца. Далее в дневнике идет описание этого наступления.
 Николаев возмущался, что совершенно необстрелянных людей посылают в ночной бой.
 И все же, вскинув на плечо карабин, он пошел в атакующие цепи. 

"Трассы пуль шли у людей прямо над головой, сзади гремела артиллерия, впереди 
все рвалось и ревело. Люди шли, может быть, излишне пригибаясь, но в общем 
хорошо, почти не залегая. 

...Была уже полная тьма. Трудно было разобрать в ней, сколько осталось до 
Сальково, но, судя по трассам немецких пулеметов, до первых домов станции 
теперь было не больше трехсот метров. Из этих домов и отовсюду кругом немцы 
вели сплошной заградительный огонь из пулеметов и автоматов. Вскоре начали бить 
немецкие минометы. Но они били не по нас, а куда-то дальше, в тыл к нам, левее 
и правее насыпи. Должно быть, немцы боялись, что мы будем наступать на станцию 
через какие-то неизвестные им проходы в заграждениях. 

По настроению людей кругом нас чувствовалось, что это их первый бой, что люди 
совсем необстрелянные и, в сущности, не знают, что делать, хотя готовы сделать 
все, что им прикажут. 

Я чувствовал, что Николаев хорошо понимает всю эту обстановку, но почему-то не 
хочет принимать решений. Как я уже потом понял из его дальнейшего поведения, он 
считал неправильным самому непосредственно вмешиваться в решения командования 
при отсутствии абсолютно критической обстановки. Так он считал с точки зрения 
комиссарских принципов и комиссарской этики, как он их понимал. А по складу 
своей души, когда было тяжело и когда ему казалось, что бойцам плохо и что они 
чего-то не понимают и чего-то боятся, то для себя лично он находил простое 
решение: быть там, где трудно, сидеть вместе с этими бойцами или идти вместе с 
ними. 

Мы присели на корточки у очередных преграждающих дорогу железных рогаток рядом 
с командиром батальона и командиром роты. Докладывая Николаеву обстановку, 
командир батальона, по-моему, пребывавший в полнейшей неуверенности насчет того,
 что происходит и где у него кто находится, однако с аффектацией, отчеканивая 
каждое слово, говорил, что вот сейчас такая-то рота его повернет туда-то, 
такой-то взвод развернется там-то, тот-то будет обходить слева, тот-то - справа 
и так далее и тому подобное, хотя было совершенно ясно, что в такой момент все 
эти заранее расписанные обходы и маневры могут окончиться только тем, что свои 
перестреляют своих, не нанеся ущерба немцам". 

Николаев все-таки добился отмены приказа о наступлении. Он вернулся в штаб 
дивизии и спросил у И. С. Савинова, как обстоят дела на Арабатской стрелке. Тот 
сказал, что недавно ходили слухи, что там якобы переправились немцы. Туда была 
направлена рота бойцов. Николаев и Симонов пошли с ней. 

Константин Михайлович подробно описывает, как прибывшие на ровную песчаную косу 
бойцы продвигались по направлению к Геническу. "До передних линий наших окопов 
оставалось, наверно, километра полтора-два. Едва мы двинулись, как немцы сразу 
открыли по Арабатской стрелке минометный огонь. Это так внезапно нарушило 
странную тишину этого утра, к которой мы уже привыкли, что мы бросились на 
землю не только от чувства самосохранения, но и от неожиданности. 

...Рота была первый раз в бою, под огнем, и все больше бойцов ложились и дальше 
двигались только ползком или просто лежали, не вставая, прижавшись лицом к 
земле. Мне было так страшно, что, может быть, и я поступил бы так же, если бы 
не Николаев. Первый раз он бросился от неожиданности на землю так же, как и все 
мы, но теперь безостановочно шел, не пригибаясь, даже при сравнительно близких 
разрывах. Шел с таким видом, такой походкой, что казалось, идти вот так же, как 
он, - это единственное, что возможно сейчас делать. Он шел зигзагами вдоль цепи,
 то влево, то вправо, мимо упавших и прижавшихся к земле людей. Он неторопливо 
нагибался, толкал бойца в плечо и говорил: 

- Землячок, а землячок! Землячок! - и толкал сильнее. 

Тот поднимал голову. 

- Чего лежишь? - говорил Николаев. - Убьют. 

- Ну что ж - убьют. На то и война. А ты думал, стрелять не будут, а? Вставай, 
вставай. 

- Убьют. 

- Вот я стою, ну и ты встань, не убьют. А лежать будешь, скорее убьют: на 
ходу-то труднее в нас попасть. 

Примерно так, с разными вариантами, говорил он то одному, то другому. Но 
главное было даже не в словах, а в том, что рядом с прижавшимся к земле,