нашу подготовку оценил положительно. 
Мы быстро закончили вывозную программу. Остался контрольный полет перед 
самостоятельным вылетом. Лечу с майором Т. С. Тарасенко. 
 Мне казалось, что выполнил я все нормально, как учили. Однако майор, не успев 
вылезти из кабины, резко бросил моему инструктору: 
 - Курсант к вылету не готов. Не видит землю, держится напряженно. Дать сто 
полетов на У-2. Отработать взлет, посадку, потом посмотрим. 
 Всем нам было хорошо известно, что у майора Тарасенко своя теория: из каждого 
потока нужно отчислить несколько курсантов, произвести так называемый 
искусственный отбор. И я понимал, что это - приговор всей моей летной жизни, 
так как если мы с инструктором и справимся с этой сотней полетов, то я все 
равно безнадежно отстану от группы. А главное, ясно, что дополнительная 
программа станет поводом для отчисления из школы. 
 Но так уж у меня в жизни случалось, что в трудную минуту на помощь всегда 
приходили замечательные люди. Прежний мой командир майор А. В. Жуков, узнав о 
решении Тарасенко, обратился к начальнику училища генерал-лейтенанту авиации В. 
И. Иванову. Умудренный жизненным опытом, Василий Иванович быстро разобрался в 
ситуации. Меня и еще такого же "неудачника" - курсанта Андрея Доду форсированно 
провели по всей программе на И-16. Зачетные полеты на госэкзамене я сдал на 
"отлично", так же как и остальные. Кроме одного - за материальную часть 
самолета и двигателя, к удивлению преподавателя и инструктора, всего-навсего 
"хорошо". Но она была счастливой, эта четверка. 
 Именно перед экзаменом по материальной части в моей жизни произошло 
необычайное событие: девушка Шура - Шурочка, Александра Васильевна полюбила 
долговязого курсанта Василия Шевчука и стала его женой... 
 Сейчас, в дни вынужденного лежачего безделья в санчасти, я много думал о Шуре, 
о маленькой дочке Эльвирочке. Как они устроились там, в незнакомом Тбилиси? Как 
с питанием, с одеждой? Хотя Шура и пишет, что неплохо, но верить этому трудно. 
Война. 
 Вспомнились вдруг все трудности и неприятности, которые ей пришлось перенести 
за нашу, такую еще недолгую супружескую жизнь. Первым огорчением была та самая 
пресловутая четверка на госэкзамене. Расстроилась страшно, ругала себя за то, 
что согласилась накануне идти в загс. Потом... Потом приехали в полк, к первому 
месту командирской службы. Женатых прибыло трое, а в городке не то что комнатки 
свободной - уголка нет. Молодых летчиков поместили в казарме, а куда женатых? 
 Как-то командир полка майор Дзусов увидел "посторонних" в общежитии: 
 - Женщины в мужском общежитии?! Как, жены летчиков? Безобразие! Кто разрешил 
привозить жен без согласия командира? Отправить по домам! 
 Долго шумел эмоциональный Ибрагим Магомедович. А успокоившись, вызвал 
начальника КЭЧ и приказал освободить, "где тот хочет", одну комнату на все три 
семьи... Только в конце года мы с Шурой получили отдельную комнату. 
 И ни разу она не жаловалась. С маленькой дочкой оставалась одна, мы все лето - 
в лагерях. За три дня до фашистского нападения Шура поехала домой, под Курск. 
 Однако, не успев добраться до дома, узнав о начале войны, она вернулась 
обратно... И вот сам - на фронт, а ее отправил в Тбилиси, а там ни квартиры, ни 
родных, ни знакомых... 
 Да, война... Какой она будет теперь для тебя, Василий Шевчук? А вдруг о 
позвоночником действительно что-нибудь серьезное?.. 
 Заснуть удалось, когда в щелке между черной бумагой светомаскировки и рамой 
окна небо уже светлело. Разбудил меня страшный грохот. Домик санчасти тряхнуло 
от фундамента до крыши. Посыпались стекла. По дикому душераздирающему вою понял,
 что бомбят нас пикирующие бомбардировщики "юнкерсы". 
 Бомбежка продолжалась долго. Не успели уйти "юнкерсы", начали рваться снаряды. 
Полгода я на фронте. Был и под бомбами, и под зенитным огнем, и под трассами 
снарядов "эрликонов" - скорострельных пушек, но в таком аду бывать не 
приходилось. С тревогой вспомнил майора, командира стрелкового полка: как 
сейчас у него, на передовой?.. 
 В палату забежала сестра. Я отослал ее в укрытие. И мне не поможет, и сама 
погибнет. А девушка упирается, не уходит и упрямо пытается мне помочь. Не знаю 
уж, как, во я встал. Опираясь на ее худенькие плечи, еле волоча ноги (каждый 
шаг отдавался в спину), двинулся к выходу. Как выбрались на улицу и дошли до 
отрытой там щели - не помню, был, видимо, в полубессознательном состоянии. 
 Артналет сменился бомбежкой, после бомбежки - опять артналет. Судя по всему, в 
Семисотке находился какой-то штаб, и немцы это точно установили. 
 Когда ушли "юнкерсы" и немного затих артобстрел, сестра предложила добираться 
до окраины села. 
 - Там машины на аэродром ходят. Вас и возьмут... 
 Метров триста - четыреста, которые мы с ней преодолели не меньше чем за 
полчаса и с большим трудом, все-таки вселили уверенность, что не так уж все 
плохо у меня с позвоночником. Можно пересилить боль, а главное - можно 
двигаться. 
 Вскоре увидели зеленую полуторку. И через десять минут я очутился возле 
командного пункта полка. 
 В узкой неглубокой щели находился начальник штаба нашей дивизии полковник С. В.
 Лобахин. Он руководил полетами. Тяжелое, видимо, было положение в полку, если 
начальник штаба дивизии заменял командира части. Так и оказалось. Все способные 
летать на всем способном летать были в воздухе. Немцы бросили огромное 
количество авиации на передовые позиции наших войск, ближние тылы, аэродромы. И 
слишком малые силы нашей истребительной авиации противостояли этому натиску. 
 На аэродроме Семисотка сложилось критическое положение. Вражеские 
бомбардировки вывели из строя много боевых самолетов. Среди летнего состава 
имелись жертвы. 
 Полковник Лобахин с пониманием выслушал мой доклад и просьбу отправить на наш 
аэродром, но обреченно развел руками: 
 - Давайте подождем до вечера.