Подошел к будке. В глубине двора стоит полная пожилая женщина. По мере моего 
приближения на ее лице усиливается выражение ужаса. Она закрывает его ладонями, 

плачет.

- Мамаша, здесь наши или немцы? - спрашиваю.

- Наши, сыночек, наши!

Как много смысла бывает в простом слове! Каким емким содержанием может 
наполняться оно! "Наши" - ведь это так много значит сейчас для меня. Кругом 
стало вроде бы светлее.

- Дайте мне воды умыться, - прошу хозяйку. Женщина быстро выносит ведро воды и 
прямо из него льет в мои ладони. Я плескаю себе в лицо раз, второй - и вдруг 
замечаю, что вижу обоими глазами. Мне хочется воскликнуть что-то радостное, но 
я 
только повторяю несколько раз подряд "хорошо".

- Та що ж хорошего, сынок, увесь у крови.

- Ничего, мать, кровь обмоется. Главное, что глаз цел. Я с ними еще поквитаюсь.

И она радуется. Объясняет мне, где медпункт, спрашивает, голоден ли. Я же думаю 

о том, как поднять безжизненно распластанный на земле самолет, как вывезти его 
отсюда. По выстрелам нетрудно определить, что бой идет недалеко от будки. 
Задерживаться здесь нельзя.

На окраине села я увидел наших бойцов с оружием в руках и в касках. Они провели 

меня по ходу сообщения на свой командный пункт. Командир стрелкового полка, 
удерживавшего оборону у села Малая Токмачка, выслушал меня и пообещал выделить 
мне солдат и машину, чтобы вы везти самолет из-под обстрела, но вначале он 
послал меня на перевязку. Я пробовал отказаться.

- Связной, проводи старшего лейтенанта к медпункту! - приказал майор и приложил 

к глазам бинокль.

К сараю ближайшего двора подносили на носилках раненых. Их здесь было много. 
Перебинтованных размещали на повозках и увозили. Перевязку делали прямо посреди 

двора.

Я ждал своей очереди, смотрел, думал. Мимо меня пробегал какой-то человек в 
халате, давно утратившем свою чистоту.

- Летчик? - спросил он, остановившись, хотя по моей одежде и так было видно, 
кто 
я.

- Летчик.

- Пойдемте.

Я сделал несколько шагов за ним, как вдруг над нами прожужжал снаряд и тут же 
ахнул взрыв. Почти никто не обратил на это внимания. Я смотрел на осевший набок 

соседний дом. Из него через несколько минут двое солдат принесли мальчика лет 
восьми. Малыш был только в стареньких штанишках. Солдаты держали своими руками 
ребенка под мышки, и я сразу почему-то увидел синие, безжизненно повисшие 
детские тоненькие руки, затем лицо, удивительно спокойное, маленькое, бледное, 
с 
большими, широко открытыми глазами. В глазах не было ни слез, ни мольбы, ни 
ужаса, казалось, они только спрашивали всех нас, взрослых, на ком 
останавливались: "Видите, что со мной сделали? Зачем так сделали со мной?"

Я еле смог оторвать взгляд от его лица и тут увидел распоротый животик...

Много я испытал за минувшие месяцы войны на фронте, потерял не одного своего 
друга. Мое восприятие крови, ран уже притупилось. Наверно, боль, гнев, жажда 
мести врагу до краев наполнили душу и не было уже в ней места для страданий. Да,
 
это было почти так. Но когда я увидел этого мальчика, все во мне перевернулось. 

Такие потрясения очищают человека от всякого огрубения. Я забыл о своей 
никчемной ране.

Мальчика подхватили санитары и унесли в помещение.