На околице села, под леском, какой-то человек в холщовой длинной рубахе и таких 

же брюках, в темной шляпе косил траву. Приблизясь к нему, рассмотрел. Рубашка 
на 
нем серая, заношенная, в заплатах, он загорелый, босой, обросший... Наверно, 
бедняк - не выдаст. И я вышел из укрытия. Он не замечал меня, пока я не 
приблизился к нему.

- Здравствуйте!

- Здраст... - он не договорил. На его лице отразился испуг.

- Не бойтесь. Я советский летчик. Есть в селе немцы?

- Немцев нет.

- А наши?

- Никого нет. Все ушли.

Молдаванин подкрепил меня своим кукурузным хлебом. Наверно, я слишком 
сосредоточенно ел, потому что не заметил, как к нам подошла девчурка. Я поднял 
глаза и увидел ее, стоящую передо мной. То ли мой взгляд, то ли мой вид, то ли 
мой аппетит подсказали ей, что я голоден, - она подошла еще ближе и из подола 
своего платьица протянула мне несколько диких груш. Я погладил ее по головке.

Молдаванин указал мне на дом под черепичной крышей, где помещался сельсовет. Я 
направился туда: все-таки, может быть, какая-то власть в селе осталась!

У здания сельсовета на колоде сидело несколько мужчин. Мое появление, заметил я,
 
вызвало среди них замешательство, они заговорили, подозрительно поглядывая на 
меня.

На мою просьбу отвезти меня к Днестру они ответили отказом. Пришлось пригрозить 

оружием, и только тогда лошадь и телега нашлись.

К вечеру мы подъехали к станции Каушаны. Здесь я отпустил своего извозчика, 
заплатив ему, и он на радостях погнал лошадь обратно.

Бойцы, встретившие меня на станции, посмотрели на меня так, словно я явился к 
ним с неба.

- На этой дороге только что была схватка с румынами. Как вы проскочили?

Мне теперь было безразлично, что происходило на этой дороге. Я видел своих 
солдат, платформы, груженные имуществом, пыхтевший дымком последний на этой 
станции паровоз.

На свой аэродром я возвратился на четвертый день. В полку меня уже считали 
погибшим. Три дня - срок достаточный, чтобы можно было перестать ждать 
возвращения летчика и в полковом журнале записать: пропал без вести. Так думали 

и мои товарищи, разделившие - по традиции - между собой мои нехитрые пожитки.

Приказано лечиться и отдыхать. Моя боевая жизнь на время приостановилась, 
словно 
для того, чтобы я хорошенько осмыслил все, что было на фронте.

Привычку размышлять, придумывать новое у меня воспитали еще в фабзавуче. 
Особенно благодарен я за это своему бывшему преподавателю слесарного дела. 
Когда 
я приносил ему уже отшлифованную деталь, он внимательно осматривал ее и 
спокойно, по-отечески говорил:

- Загладил хорошо, а вот размеры не выдержал.

- Все точно по чертежу, - не уступал я.

- Знаю. И микрометром мерил, и все-таки придется доделывать.

Я уходил к верстаку, снова обмерял деталь и тут неожиданно находил какие-то, 
хотя и незначительные, неточности. Худенький седоватый учитель в простой 
спецовке казался мне чародеем: он на глаз определял то, что я еле отыскивал с 
инструментом в руках. Его требовательность заставляла меня быть всегда 
сосредоточенным и точным в работе, внимательнее разбирать чертежи, вникать во 
все тонкости своей специальности. Мое усердие и любознательность мастер умело 
направил на изобретательство. И вскоре друзья по ФЗУ стали называть меня