но мой самолет, не выдерживая такого положения, срывается в штопор. Вывожу его 
из штопора и, разогнав, иду вверх, вскакиваю в тучу.

Темно, как ночью. Воздушная струя тянет меня из кабины. Зависаю на ремнях. 
Чувствую, что-то бьет меня по лбу - фонаря кабины нет, его сорвало во вчерашнем 

бою. Что это, пули? Так почему же не убивают? Ничего не вижу. Вываливаюсь из 
тучи и проскакиваю мимо вражеских истребителей. Снова вверх - и с доворотом, 
снизу, на вертикали прошиваю очередью ближайшего "мессера". Он задымил, скорее 
"запарил" - белая полоса потянулась за ним. Подбил. Эх, как жаль, что нет 
крыльевых пулеметов! Были бы они, "мессеру" сразу бы пришел конец. Догнать, 
добить! Но в хвост моему МИГу уже пристраивается другой. Снова пикирование и 
горка. Прыть у оставшихся "мессеров" пропала, они отошли в сторону.

Где же наши? Никого не видно. Надо и мне уходить.

Возвращаюсь на свой аэродром в Сынжерею, оглядываюсь. Вспоминаю подробности 
вылета. Он кажется мне необыкновенно долгим - так много событий и впечатлений 
прошло через сознание, через душу. Нет Семенова... Значит, нас в эскадрилье 
осталось восемь... Что било по лицу? Наверное, в глубине тучи кружил, рождаясь, 

град. Где же вся эскадрилья?

На аэродроме вижу семь самолетов, один почему-то застрял на краю летного поля. 
При посадке он попал колесами в щель. Лопасти винта стали похожи на бараньи 
рога. Верно говорят, что беда одна не приходит.

Снова приказ о вылете. Надо перехватить группу "юнкерсов", которая идет на 
Кишинев.

"Лапотники", как называли мы самолеты Ю-87 за их нёубирающиеся шасси, завидев 
нашу семерку, беспорядочно сбросили бомбы и повернули домой. Но две машины мы 
все-таки успели сбить.

На нас навалились подоспевшие "мессершмитты". Одному из них удалось зайти 
Дьяченко в хвост и дать прицельную очередь. Летевший рядом Лукашевич бросился 
на 
помощь другу, да опоздал. Правда, он сбил этого фашиста, но уже после того, как 

тот сумел атаковать наш МИГ.

Перевернувшись через крыло, самолет Дьяченко вошел в пике и устремился к земле. 

Мы ждали, что летчик выбросится с парашютом, но он почему-то медлил. "Прыгай! 
Прыгай!" - закричал я во весь голос, словно Дьяченко и в самом деле мог 
услышать 
меня.

У самой земли самолет вдруг резко вышел из пике и повернул на восток. Лукашевич 

догнал его и сопровождал до аэродрома.

После посадки выяснилось, что Дьяченко пытался, но не мог покинуть машину. 
Оказывается, во время пикирования открыть фонарь невозможно. После этого случая 

все наши летчики стали летать с открытыми кабинами. Я же лишился фонаря намного 

раньше, чем выявился его дефект.

Вчера мы, возвращаясь домой, по своей доброй воле "завернули" за линию фронта, 
а 
сегодня нам штаб дивизии приказал перед возвращением в Маяки обязательно 
проштурмовать вражеские войска между Унгенами и Бельцами. Принимая приказ по 
телефону, я заметил, что надвигается грозовая облачность и поэтому темнота 
наступит нынче раньше обычного. Командир полка пообещал сообщить мои 
соображения 
командиру дивизии. Через несколько минут звонок:

- Лететь во что бы то ни стало! Да, надо немедленно взлетать.

Идем навстречу широкой туче. Черная стена, расчерченная молниями, стоит перед 
нами. У меня на минуту появляется сомнение в успехе такого вылета. Развернуться 

бы и уйти на аэродром. Но тут же вспоминаю о характере комдива. Каждый его 
приезд на наш аэродром кончался разносом, смещением кого-то с должности, 
выговорами. Когда в боевом полете, перед испытанием, перед грозой вспоминаешь о 

своем высоком командире именно такое, когда думаешь о наказаниях, суровых 
словах, которые сорвутся с его уст, тогда теряешь трезвое, рассудительное