- Ишь ты!..

В столовой много людей, толпа. В этой тесноте, в шуме слышится уже что-то не 
фронтовое. Занимаешь очередь к столу и думаешь о том, что ожидает нас, летчиков,
 
там, в глубоком тылу? Понимаешь, что в маленькие горные селения и поселки 
набилось столько армейского люда, что нет возможности разместить всех, 
предоставить то, чего ждут они, уставшие, изнуренные. Понимаешь это, а нервы, 
напряженные до предела, не выдерживают. Кое-кто возмущается, бушует...

Утром прибыли грузовики нашего полка. Люди, не привыкшие к таким переездам, 
запыленные, утомленные, бросились к горной речушке. Разбрелись по берегу...

Здесь я нашел майора Краева. Вытираясь полотенцем, разговаривая с другими, он 
делает вид, что не замечает меня. Нетрудно было понять причины такого отношения 

ко мне: мой новый командир не забывал ничего сказанного против него. Я уже 
встречал таких людей в жизни. Они в других видят только плохое. Плохими они 
считают прежде всего тех, кто в чем-либо не соглашается с ними, не поддакивает 
им, не подхваливает их в глаза. Я легко распознавал таких людей.

- Куда мне лететь дальше, товарищ майор? - спросил я, когда Краев развесил свое 

полотенце на кусте.

- Ты уже здесь?

- Я на самолете, разве забыли?

- О тебе не забудешь... Добирайся к городу. Кажется, там сидит Фигичев.

- Есть!

Я возвратился на аэродром. Чувашкин копался в моторе МИГа.

- Дрейфуем дальше, - сообщил я своему технику, но он не обратил внимания на мои 

слова. Лишь когда высвободил свои руки, повернулся ко мне.

- Еще один перелет, капитан, и вы прямо из фюзеляжа понесете меня в гроб. Я 
задохнусь в этой собачьей конуре.

- В кузове, на ящиках ехать приятнее? Что же, я дальше полечу один.

- Если вы, капитан, собираетесь на этой "зебре" долго путешествовать над горами,
 
я не ручаюсь и за вашу жизнь.

- В городе ее сдадим.

- Чем скорей, тем лучше!

Горы здесь действительно опасные: приходится лететь между скалами, над долиной 
Терека. Как только внизу появляется какое-нибудь селение, сразу вспоминаю о 
Чувашкине, который, скрючившись, лежит за моей спиной. Я понимаю, как ему 
тяжело: жарко, тесно, даже ноги нельзя выпрямить.

Вот показался какой-то аэродром. Может быть, приземлиться здесь? Пусть Чувашкин 

немного отдохнет. Потом решаю, что не следует этого делать. Уж лучше ему раз 
потерпеть. Вот достигнем Тулатова - и все, не буду больше мучить ни его, ни 
себя.

...Прилетели наконец. Иду на посадку. На пробеге замечаю, что неподалеку 
валяются 
обломки МИГа. Если здесь находится эскадрилья Фигичева и группа Комосы, значит 
разбился кто-то из наших.

- Чей самолет? - спрашиваю у техника, который стаскивал в кучу обломки.

- Супруна, - грустно отвечает он.

- Супрун погиб?

Техник молча достает из обломков окровавленный планшет.

На душе новая рана. Под Харьковом я летал со Степаном Яковлевичем Супруном. Он 
сбил пять немецких самолетов, стал зрелым летчиком-истребителем. Конечно же, 
его 
мог подвести только самолет. Какая нелепость: провести столько боев и погибнуть