могла разбирать названия семян, написанных по-латыни.
    В поселке Ново-Таволжапка родились и моя мать Екатерина Петровна, и ее 
младшие брат и сестра. Все прочие члены семьи умерли рано, а маму, единственную 
из рода, судьба-хранительница избрала в качестве долгожительницы. Скончалась 
она тихо и спокойно в возрасте девяноста пяти лет. А в девяностолетнем возрасте 
еще была бодрая и энергичная старушка. К этому ее юбилею я сделал подборку 
фотографий, начиная с младенческих лет и до глубокой старости, и теперь часто 
рассматриваю эти снимки. Вот девочка с
380
куклой. Вот гимназистка. Вот высокая и стройная молодая женщина с милыми и 
мягкими чертами лица. А потом сразу — увядшая женщина. Войны, голодные годы, не 
очень счастливое и кратковременное замужество (отец умер в очередную, как 
говорилось в народе, голодовку 1931—1933 гг.), страх за единственного сына, 
которого надо чем-то накормить и хоть во что-нибудь одеть. А потом, после войны,
 мама как бы законсервировалась и десятилетиями уже мало менялась, да и жизнь 
наладилась, и ей уже не надо было думать, где и как добыть хлеб насущный.
    Я несколько раз заводил с матерью разговор о нашем национальном 
происхождении. Понятно, что я русский. Родился в России, мать и отец тоже 
русские. А почему фамилия на «о» — Кирпиченко? Из рассказов матери выяснилось, 
что по-украински кирпич — цегло, и если бы фамилия была украинская, то я должен 
был бы зваться Цегленко. Смутно припоминаю, что в каких-то древних документах 
отца видел и такое написание — Кирпиченковъ. Наверное, вместе с твердым знаком 
отскочило и где-то затерялось «в». Фамилия матери — Слюсарева — также заключала 
в себе некий парадокс: русская по форме, она образована от украинского слова 
«слюсарь» — «слесарь». Мать говорила, что в их местах все давно перемешалось — 
и семьи, и языки. Говорили по-русски, а пели по-украински. То, что в моих жилах 
течет русская и украинская кровь, дает мне моральное право заявить, что я 
одинаково ненавижу и русский великодержавный шовинизм, и воинствующий 
украинский национализм, особенно в эти дни, в дни развала нашего 
многонационального государства и разгула националистических страстей.
    А ведь было у нас и интернациональное воспитание, и дружба народов, но 
что-то не получилось. Пример такой дружбы я нашел в моем альбоме периода учебы 
в Институте востоковедения — это фотография четырех девочек, живших вместе в 
комнате общежития в Алексеевском студенческом городке: русской Вали Андреевой, 
узбечки Дильбар, татарки Иры Мангутовой и испанки Терезы, изучавшей к тому же 
китайский язык. В нашем институте учились представители всех национальностей 
Советского Союза и даже привезенные в СССР дети испанских республиканцев. Кроме 
Терезы была еще одна испанка... Но лучше по порядку...
381
    В 1982 году мне случилось присутствовать на приеме в советском посольстве в 
Мехико. Я стоял в компании сотрудников посольства. Вдруг в зале появилась 
красивая женщина с черными, пышными, ниже плеч волосами, с большими 
выразительными глазами. Не заметить ее было нельзя, так как она была на голову 
выше остальных представительниц женского пола, в основном невысоких мексиканок. 
Спрашиваю местных коллег: «Что это за яркая птица?» «А это, — отвечают, — 
местная поэтесса, испанка, поддерживающая тесные связи с советским культурным 
центром». Испанка же стремительно направляется к нам, обнимает меня и 
вопрошает: «Какими судьбами, Вадим?»
    Первая мысль: «Опасность! Опознали! Кто это? Под какой я здесь фамилией?» 
Соображаю, что нахожусь здесь под своей фамилией и, следовательно, никакого 
конфуза быть не может. А испанка продолжает расспросы. Постепенно начинаю 
понимать, что это Кармен, подруга Терезы, учившаяся в институте на одном с нами 
курсе, на турецком отделении.
    Попутно поясню, что выезды за границу под другой фамилией вызывались не 
какими-то супершпионскими обстоятельствами, а желанием спокойно получить 
въездную визу, ибо моя фамилия к тому времени приобрела уже нежелательную 
известность.
    Жизнь Кармен — настоящий роман в духе папаши Дюма. Уже после окончания 
института она отыскала в Мексике своего отца и, оставив в Союзе семью (мужа и 
сына), уехала за океан, но не просто, а с приключениями.
    Тем для расспросов оказалось множество. Через два дня я побывал у нее в 
гостях, куда она пригласила несколько близких ей людей. Признать в этой даме 
прежнюю Кармен было очень трудно. В институте она была самой тощенькой и 
казалась даже прозрачной от худобы, а тут предстала в облике яркой красавицы. 
Среди многочисленных воспоминаний о друзьях и знакомых, о жизни в общежитии и 
разных забавных случаях Кармен напомнила и то, о чем я уже забыл. «А помнишь, — 
говорила она, — как на первом курсе в самом начале учебного года твою будущую 
жену выгнали с лекции? „Девушка в красной кофточке, — сказал тогда заведующий 
кафедрой основ марксизма-ленинизма Романов, — немедленно покиньте аудито-
382
рию и идите болтать в коридор!"» Действительно, был такой случай.
    Удивительные все же бывают встречи, учитывая громадность дистанции от 
Алексеевского студгородка до Мехико и в пространстве, и во времени (пролетело 
тридцать лет!).
    Теперь в одном из моих фотоальбомов несколько страниц посвящено встрече с 
Кармен Кастальотте, а в домашней библиотеке имеются два томика ее стихов. При 
общении с Кармен мне показалось, что сердце ее находится не в Азербайджане, где,
 по всей видимости, живут ее первый муж и сын, и не в Польше, где она жила со 
вторым мужем, не в Испании, где она родилась, и даже не в Мексике, где она 
сейчас живет, а в далеких Сокольниках, где находился Институт востоковедения и