территории.
    Я не исключаю, что у части советского руководства на основании информации 
из различных источников существовало мнение о Норвегии как о наиболее слабом 
звене НАТО и о возможности добиться пересмотра членства в этом блоке. Но, 
думается, такие расчеты все же не были преобладающими.
    Возможно, именно для того, чтобы прощупать настроения норвежцев, Хрущев 
пошел на переговорах на необычный по тем временам шаг. Он предложил установить 
сотрудничество между КПСС и Норвежской рабочей партией как отрядами 
международного рабочего движения. Этот вопрос Герхардсен аккуратно снял с 
повестки дня, отметив, что он находится в Советском Союзе с официальным визитом 
в качестве премьер-министра, а не председателя партии и не имеет полномочий для 
обсуждения такого предложения.
    Это не помешало тому, что в последующие годы контакты с норвежскими 
социал-демократами все же были установлены, но не на официальном уровне. 
Встречи проводились по линии СМИ, общества «Знание» и Рабочего 
просветительского союза, родственной норвежской организации. С руководителем 
последнего, Георгом Лиунгом, я близко познакомился, и мы часто вели 
конструктивные и интересные беседы вплоть до моего окончательного отъезда из 
Норвегии. Несмотря на то что контакты различных советских организаций с 
норвежскими социал-демократами были неофициальными, я убежден, что косвенно они 
стали возможными именно после визита Герхардсена в Советский Союз.
    Мои отношения с семьей Герхардсен становились все более личными и 
доверительными. Я познакомился с сыном премьера — Руне. Однажды на Рождество я 
передал Руне подарок от советского посла — плюшевого медвежонка. 
Герхардсену-младшему подарок, видимо, понравился: всякий раз, когда я приходил 
к ним домой, медвежонка можно было видеть восседающим на диване. Премьер 
отнесся к подарку с юмором. Он рассказал мне, что медвежонка в честь советского 
посла окрестили «Аркадьев». Думаю, что это был намек на некую неуклюжесть посла,
 его замашки «русского медведя», из-за которых, как я уже писал выше, 
впоследствии его отозвали в Москву.
    Наши политические беседы, хотя и были неофициальными, затрагивали серьезные 
темы. В качестве примера приведу события в Венгрии 1956 года. Мою реакцию на 
них можно было охарактеризовать как сомнение и разочарование. На своем 
невысоком посту я стремился содействовать расширению, улучшению человеческих 
контактов между Советским Союзом и Западом. Я был уверен, что Хрущев и 
руководство нашей страны в целом проводили именно такую поли-
56
тику. Поэтому события в Венгрии стали для меня подлинным шоком. Происшедшее 
было настоящей трагедией для всех сторон и крупным поражением советской внешней 
политики. Так думал я и, видимо, большинство моих соотечественников. Армия — 
освободительница Европы на этот раз была использована в чем-то, подобном 
карательной экспедиции. Это ощущение не покидало меня во время совещаний по 
венгерскому вопросу в посольстве.
    Как-то Верна, которая тоже тяжело переживала венгерские события, пригласила 
меня от имени Эйнара к ним домой. Я поехал вечером. Премьер-министр сидел, как 
обычно, за столом, обхватив руками чашку кофе. После десятиминутного разговора 
о том о сем Герхардсен напрямую задал мне вопрос: что думаю я о событиях в 
Венгрии?
    Ну как мне следовало ответить? 26-летний советский дипломат сидит в гостях 
у главы правительства иностранного государства, и у него спрашивают личную 
точку зрения. Герхардсен оговорился, что официальная позиция его не интересует. 
Он может выяснить ее, если захочет, через советского посла. Но я же обязан был 
придерживаться политической линии своего государства. А как друг семьи — ведь 
дружба накладывает определенную ответственность — должен ответить откровенно: 
то, что думаю.
    Говорю, что мы в посольстве не информированы детально о случившемся в 
Венгрии и следим за развитием ситуации по газетам. Считаю, что отношение тех 
экстремистов, которые собираются возле посольства и забрасывают его камнями, к 
моему правительству несправедливо. Оскорбления в адрес Хрущева и других 
советских руководителей, которых называют «жандармами» и «убийцами», нетерпимы. 
Ведь из всех стран Восточной Европы в годы войны именно в Венгрии — бывшей 
союзнице Германии — наиболее сильно проявлялись фашистские настроения. Возможно,
 и сейчас это сказывается на остроте внутреннего конфликта с коммунистическим 
правительством в Будапеште. Добавляю с максимальной, как мне кажется, 
дипломатичностью: «Не исключаю, что власти в Венгрии переусердствовали в 
усилиях по строительству социализма. Наверное, в Советском Союзе так думаю не я 
один».
    Герхардсен не произносит ни слова, никак не комментирует услышанное. Он 
прекрасно понимает, что любые его высказывания по этому вопросу я обязан буду 
доложить своему руководству в посольстве. Это не входит в его расчеты. Он задал 
вопрос не для того, чтобы спорить со мной. Его цель — понять, что думает 
молодой советский человек по поводу происходящего.
    Двенадцать лет спустя Герхардсен беседовал со мной о другой ситуации, также 
поставившей советскую внешнюю политику перед критическим выбором, — о вводе 
советских и союзнических войск в Чехословакию в августе 1968 года. Герхардсен, 
видимо, предпо-
57
лагал, что мои чувства похожи на те, о которых я. поведал ему в 1956 году, и 
даже попытался меня утешить. Он пояснил, что считает события великой трагедией 
для Чехословакии, Советского Союза и других социалистических стран. Но, сказал