глубоко понимать действительность, не деля ее на «белое» и «черное». Его 
искренние коммунистические убеждения приходили в противоречие с лояльностью к 
Сталину. Особенно большие сомнения он испытывал по поводу коллективизации. 
Шолохов сам был станичником и многое в своей жизни повидал и пережил. Касаясь 
этой темы, он чувствовал огромную ответственность и очень тонко балансировал, 
чтобы сохранить творческую свободу. С большой силой и убедительностью он, 
например, раскрыл в «Поднятой целине» характер энтузиаста коллективизации 
Давыдова и передал горькие чувства крестьян, вынужденных расставаться с тяжело 
нажитым добром.
46
    Писатель рассказывал, что следующая встреча со Сталиным произошла у него во 
время войны. Красная Армия уже отразила наступление фашистов на Москву, 
развертывалась битва за Сталинград, и худшие для советских людей времена были 
позади. В один из приездов с фронта корреспондент Шолохов в числе 
высокопоставленных военных и политических деятелей был приглашен к Сталину на 
дачу. Хозяин оказал ему особую честь, усадив за столом рядом с собой. Много 
говорилось о положении на фронтах. Шолохов позволил себе вольность рассказать 
анекдот о введении в армии вегетарианского дня. «Замечательное нововведение, 
если бы в этот день давали еще и по кусочку мяса», — шутили солдаты.
    Анекдот был хорошо воспринят в сталинской компании, где разговоры на 
политические и военные темы сопровождались крепкой выпивкой. Однако на 
следующей встрече Шолохова усадили подальше от Сталина, а в третий раз писатель 
оказался уже по соседству с шефом НКВД. Берия держался дружелюбно, осыпал 
соседа комплиментами, но тот чувствовал себя неуютно и в последующем стремился 
по мере возможности избегать участия в сталинских застольях.
    Не изменил писатель своим убеждениям и тогда, когда ветры подули в другую 
сторону. На XX съезде КПСС, где Хрущев впервые выступил с разоблачением культа 
личности Сталина, Шолохов попросил слово для выступления.
    «Когда я поднялся на трибуну, — вспоминал он, — все заулыбались, ожидая 
обычных для меня шуток и прибауток. Но я выступил совсем в другом духе».
    Эта была известная речь, в которой Шолохов резко критиковал советских 
писателей за отрыв от реальной жизни, за существование в некоем треугольнике: 
московская квартира — загородная дача — черноморский пляж. В зале стояла 
гробовая тишина.
    И в последующие годы далеко не все и не всем публичные высказывания 
Шолохова приходились по душе. Известно, например, что он негативно относился к 
воззрениям Солженицына, хотя считал своим моральным долгом защищать 
социалистические идеалы, а вот их практическое воплощение — отнюдь не всегда. 
Он не мог простить Солженицыну, что его активно использует западная пропаганда. 
Думается также, что холодным отношениям между писателями способствовали 
распространившиеся слухи о том, что автором «Тихого Дона» является не Шолохов, 
а белогвардеец Крюков, и Солженицын не опроверг их. В наши дни истина была 
однозначно установлена шведскими исследователями с помощью компьютерной техники.
 Шолохов очень болезненно относился к этим слухам, жаловался мне, что 
бесконечно устал от нападок и не собирается даже высказываться на эту тему. 
«Ты-то знаешь, Витя, что никто кроме меня не мог бы написать мой "Тихий Дон"».
47
    У меня в этом никогда не было ни малейшего сомнения. Никто иной не смог бы 
даже приблизиться к шолоховской глубине раскрытия жизни нашего общества времен 
гражданской войны. Потрясение от невероятной силы романов Шолохова, видимо, 
стоило мне второго инфаркта, когда я перечитывал их в госпитале.
    Прощаясь и предчувствуя, что мы уже не встретимся, Шолохов подарил мне 
сборник «Донских рассказов» с надписью: «Дорогому Вите Грушко с жаждой 
потоптать еще не одну путь-дорожку вместе и рядом.
    М. Шолохов. 30.12.69»
    Глава 5
    ПРЕМЬЕР-МИНИСТР НОРВЕГИИ ГЕРХАРДСЕН И ЕГО СУПРУГА ВЕРНА
     
    Из всех политических знакомств во время моей работы за рубежом одно 
выделяется как наиболее интересное, значимое и запоминающееся: супружеская чета 
Эйнар и Верна Герхардсен. Никто не повлиял в такой степени на расширение моих 
познаний о норвежском обществе, о возможностях социал-демократии, на мое 
мироощущение в тот период жизни, как они.
    Как случилось, что именно мне, новичку в международных делах, по сути 
практиканту советского посольства в Осло, посчастливилось познакомиться с 
норвежским премьер-министром и его супругой и установить отношения, которые 
продолжались почти двадцать лет и переросли чуть ли не в товарищеские. Я стал 
вхож в их семью, и уже в 1958 году Эйнар Герхардсен сделал памятную надпись на 
подаренной мне фотографии: «С признательностью за приятную дружбу».
    Он был опытнейшим государственным деятелем, «отцом нации», обладавшим 
необычайным политическим чутьем, неоспоримыми качествами лидера, мужеством и 
решительностью; она — пламенной социалисткой, активисткой молодежного движения, 
очаровательной и целеустремленной женщиной, отдававшей себя целиком 
политической работе. А я? Я был всего лишь 24-летним советским дипломатом, 
впервые оказавшимся за границей и лишь немного говорившим на норвежском языке.
    Последнее обстоятельство, кстати, вполне могло иметь отношение к их 
симпатиям. Дело в том, что в середине 50-х годов в нашем посольстве было всего 
два человека, которые использовались в качестве переводчиков с норвежского 
языка. Одним из них был Юрий Дерябин, ставший впоследствии послом в Финляндии, 
другим — я, и мы оба старательно совершенствовали свои языковые, знания и