интересовали люди — солдаты, купцы, художники, бродяги, проститутки и прочие 
деклассированные элементы, которые окружали его с самого детства. Он любил и 
хорошо знал Стокгольм и подробно описывал свои похождения в нем в так 
называемых посланиях. Сам Густав III благоволил к поэту Беллману и наслаждался 
его фривольной поэзией, и это внимание первого лица в государстве спасало 
безалаберного Беллмана от многих бед и неприятностей. Фредман был зажиточным 
часовщиком, но после неудачного брака «сошел с колеи» и быстро спустил все 
деньги в кабаках. Папаша Мовитц, когдато служивший в артиллерии, стал 
инвалидом и уличным и кабацким музыкантом. Улла Винблад, дочь артиллериста, 
совращенная какимто русским полковником, была теперь кабацкой девкой и 
«уличной нимфой».
      Улла Винблад, дорогая,
      Вся живая, огневая,
      Ты всегда готова к свадьбе, —
      писал о ней Беллман.
      К.М. Беллман оставил после себя целую серию стихотворений, поэм и 
посланий с удивительно тонким и ироничным описанием всего того, что его 
окружало. В стране бурно развивались наука и культура, густавианская эпоха была 
в самом разгаре. Шведский Державин, Барков и Давыдов в одном лице, он сам был 
продуктом этой эпохи, выразителем ее духа и атмосферы — атмосферы легкости, 
фривольности и утонченности. Его миром были кабаки и рестораны, по ним мы 
узнаем историю города и его обитателей. Его называли придворным шутом в 
театральной державе Густава III.
      После смерти короля для Беллмана наступили трудные времена: он не успевал 
отбиваться от затаившихся до сих пор кредиторов и судейских чиновников. Когда 
он умер от чахотки в 1795 году, почти никого из его друзей и знакомых уже не 
было в живых. Улла Винблад пережила его всего на три года, но лучше бы было, 
если бы она умерла раньше.
      На пороге нового века Стокольм Беллмана прекратил свое существование.
      …Заглянем вместе с волшебным гусем и Нильсом Хольгерссоном в глубь 
истории еще на сто лет и воспарим над кварталами Седермальма. Их еще не 
коснулась рука строителя и архитектора: кругом сады и палисады, болота и 
трясины, холмы и скалы.
      Стоит ядреная сентябрьская погода — преддверие бабьего лета. Там и сям к 
небу поднимаются дымки винокурен, размахивают крыльями ветряные мельницы. По 
улицам бродят драчливые и недовольные солдатыинвалиды, больные 
рабочиетекстильщики, пьяные матросы в обнимку с финскими девицами.
      Эту идиллическую картинку нарушают дикие крики, доносящиеся со стороны 
подворья королевского переводчика Даниила Анастасиуса. Из дома выбегает 
простоволосая женщина и, оглашая улицу истошными криками, направляется к зданию 
суда. В присутственном месте она представляется Марией да Валлентина. Не 
переставая рыдать, она рассказывает судье, что ее жилец Йоханн Александер 
Селецки две недели тому назад заявился домой в пьяном виде и  нанес ее мужу 
Даниилу Анастасиусу и пытавшейся утихомирить буяна свояченице несколько ножевых 
ран, от которых муж только что скончался.
      — Неизвестно еще, выживет ли сестра покойника, — причитает то ли 
португалка, то ли испанка на ломаном шведском языке.
      — Что послужило причиной драки между вашим мужем и постояльцем? — пытливо 
всматриваясь в бегающие блудливые' глазки женщины, спрашивает судья.
      — А кто его… их знает… Пьяный он был, постоялецто!
      — А что это у тебя светится под глазом? — Судья указывает перстом прямо в 
синяк.
      Мария перестает хныкать, вся сжимается, как кошка перед прыжком:
      — Это вас не касается. Поскользнулась и упала, если хотите знать.
      — Ну хорошо, хорошо… Что же ты хочешь, женщина?
      — Я хочу, чтобы убийцу примерно наказали, а мне пусть возместят расходы 
на его содержание в течение восьми месяцев. Селецки задолжал мне большие деньги,
 а мне не на что похоронить мужа.
      — Да будет так. Иди с богом домой.
      К дому Анастасиуса направляется наряд солдат с алебардами и мушкетами. 
Некоторое время спустя они выходят из дома, подталкивая оружием тщедушного 
человечка в странной — то ли татарской, то ли немецкой — одежде, с жидкой 
бороденкой, горделиво торчащей вверх, и направляются прямо в тюрьму.
      Это и есть Йоханн А. Селецки. Под этим польскошведским именем скрывается 
бывший подьячий Посольского приказа царя Алексея Михайловича Гришка Котошихин, 
завербованный несколько лет тому назад шведским послом в Москве Адольфом 
Эберсом и сбежавший на службу к шведскому королю Карлу XI.
      В своем прошении на имя несовершеннолетнего шведского монарха перебежчик 
сообщал, что последнее время состоял при князе Якове Черкасском, ведшем 
переговоры о мире с поляками. Поляки со своим королем шведского происхождения 
ЯномКазимиром оказались неуступчивыми, и тогда Черкасский попытался 
воздействовать на них силой. Русские войска потерпели поражение, и Черкасский 
был отозван в Москву. На его место царь Алексей Михайлович направил своего 
любимца князя Юрия Долгорукого, но и тот на переговорах с польским королем 
успеха не добился. Тогда якобы Долгорукий обратился к Котошихину с требованием 
сочинить царю на Черкасского донос с обвинением в том, что он «сгубил войско 
царское», за что посулил подьячему награду. Гришка, якобы опасаясь попасть в 
опасную распрю между князьями, предпочел бежать в Польшу, а уже оттуда, 
наскитавшись вдоволь в Пруссии и Ингерманландии, — в Швецию.
      В Нарве, где в то время находилась резиденция шведского