подвернется случай сочетания приятного с полезным? Какой же русский не любит 
быстрой езды?24
      Движение по кругу рано или поздно предполагает возвращение в исходную 
точку. В Ренне мы все вернулись довольные. Нужно было торопиться на возложение, 
и обычно флегматичный и спокойный, как тюлень, Тишенко встревоженно встретил 
нас в холле гостиницы и сделал реприманд за опоздание.
      Кладбище с могилами советских солдат располагалось на высоком холме рядом 
с церковью и занимало площадку не более 0,3 га, обсаженную по краям деревьями 
типа туи или кипариса. Могилы были ухожены, аккуратно обложены дерном, 
надгробные плиты чисто вымыты, а весь комплекс украшал привычный для глаза 
типовой обелиск с красной пятиконечной звездой. С холма открывался живописный 
вид на море. Если отвлечься от вида солдат и офицеров в чужой униформе — 
комендант острова по сложившейся традиции выделил в почетный караул взвод 
солдат — и гортанной датской речи, то можно было бы подумать, что мы находимся 
гденибудь на Смоленщине или Псковщине, отдавая дань павшим в боях.
      При нашем появлении почетный караул стал вылезать из крытых грузовиков и 
под командой молоденького лейтенанта выстраиваться в шеренгу. У меня создалось 
впечатление, что строевая подготовка не принадлежит к сильной стороне датской 
армии. Впрочем, жесткая дисциплина и формалистика никогда не были в характере 
лукавых и слегка ленивых датчан. На «вольво» защитного цвета подъехал полковник 
— комендант борнхольмского гарнизона — и подошел к нам, чтобы поздороваться. На 
какомто непонятном лимузине пожаловал вицегубернатор — его босс оказался 
гдето занятым. Рядом с нами откудато возникла небольшая кучка датчан в 
гражданском — то ли живших поблизости зевак, то ли активистов местного общества 
дружбы с Советским Союзом, то ли людей из свиты вицегубернатора.
      Почетный караул наконец выстроился, взяв ружья на плечо. За ним заняли 
место военные музыканты. Наша группа во главе с Тищенко с заранее купленным 
венком направилась к обелиску. Датский полковник приложил руку к козырьку и 
замер в почетной позе. Послышались резкие слова команды, раздался сухой треск 
троекратного залпа из винтовок, спугнувшего с деревьев стаю галок. Возложив 
венок, мы вернулись к полковнику и стали рядом. Под звуки неизвестного датского 
марша караул торжественным церемониальным шагом прошел по площадке и стал 
спускаться вниз, где у подножия холма стояли грузовики. Вся процедура заняла по 
времени не более пяти минут.
      Официальные датские представители стали прощаться с нами и рассаживаться 
по машинам. Я вопросительно посмотрел на коллег. Что же дальше?
      — Подожди, сейчас будет явление Христа народу, — загадочно произнес Костя.
 Толя Тищенко при этих словах заулыбался. Мы с моряком изобразили фигуру 
вопроса.
      В это время со стороны спуска, за которым только что исчезла свита 
вицегубернатора и коменданта, послышался характерный треск — ктото с трудом, 
надрывая маломощный мотор, поднимался на мотоцикле. И действительно, над 
обрезом показалась одетая в крестьянскую шляпу голова, потом мощный 
крестьянский торс и, наконец, само транспортное средство, грубо нарушившее 
своим шумом и гамом овладевшее нами торжественноприподнятое настроение. На 
крошечном кналлерте (понашему, мопеде) восседал, словно Санчо Панса на 
крошечном ослике, волоча ноги по земле, грузный пожилой пейзан.
      — Это Енсен, — узнал седока Тищенко.
      Енсен въехал на площадку, утихомирил свой кналлерт и осторожно положил 
его на траву. Взяв шляпу в руки и смущенно теребя ее узловатыми коротенькими 
пальцами, Панса направился к нам. Он остановился от нас в нескольких шагах, 
вежливо поклонился в сторону Тищенко и сказал «гу дэ».
      Это послужило сигналом к торопливым действиям со стороны наших военных. 
Летчик стал суетливо извлекать из своего портфеля бутылки с этикетками 
«Столичная» и «Московская» и передавать их ЕнсенуСанчо. Тот брал спиртное из 
рук «грушника» и молча рассовывал бутылки по карманам потрепанного пиджака и 
брюк. Движения его были неторопливыми и уверенными — точно так русский 
мастеровой забирает у нас магарыч после какойнибудь халтурки на даче. Когда 
наконец щедрая рука дипломата иссякла, Енсен поклонился, сказал «такк» 25, 
поставил на ноги своего ослика, пришпорил его как следует и, в знак 
признательности обдавая нас вонючим дымом, медленно сполз с горы.
      Мы с моряком находились в полном недоумении относительно значения только 
что разыгравшейся на наших глазах немой и хорошо отрепетированной сцены. Именно 
отрепетированной.
      — Это Енсен, тот самый датчанин, который ухаживает за могилами, — пояснил 
Толя Тищенко. — Ему никто не платит за эту работу, только вот коллеги 
подбрасывают ему 9 мая свои сувениры. Кстати, говорят, что он совсем не пьет, а 
нашей водкой угощает тех, кто хоть чуточку помнит о том, кто освобождал 
Борнхольм от немцев. Сегодня он дома устроит у себя «сабантуй».
      — Да, — задумчиво произнес немногословный моряк. — Датчанин уже не первой 
молодости. Умрет он — кто будет присматривать за нашими ребятами?
      Вопрос повис в воздухе, никто из нас не попытался на него ответить. Было 
ясно, что он носил риторический характер.
      …До конца моей командировки ни одной поездки в Ренне из советского 
посольства не состоялось. Не знаю, были ли они после меня. Кто теперь ухаживает 
за могилой наших солдат? Доброму Енсену теперь за девяносто, если он вообще еще 
жив.
      О Борнхольм, милый Борнхольм!
      К тебе душа моя
      Стремится беспрестанно;