радиоантенн, стрелы автокранов, торчали несуразные на их фоне трубы 
теплоцентралей. Редкие фонари электрического освещения придавали пейзажу еще 
более необжитый вид. Было очевидно, что «царь природы», стремясь расширить 
среду обитания, в неуемной гордыне явно переоценил свои силы, но, не желая 
признаваться в своем поражении, продолжал многовековой спор со стихией. Вот и 
теперь снежная шрапнель безжалостно подавила всякую человеческую активность, в 
буквальном и переносном смысле слова перехватила людям дыхание, не давая им 
даже носа высунуть наружу.
      Но все в природе имеет свое начало и конец. Буран к концу третьих суток 
начал слабеть, небо стало понемногу расчищаться и приобретать подобие 
светлоголубого купола гигантского планетария, подсвеченного мириадами ярких 
звезд, напоминавших о единстве Вселенной. Высоко над землей холодными 
кисейнорваными языками автогена побежали, то исчезая, то проявляясь, сполохи 
северного сияния. Полярная ночь достигла своего апогея и на третьем месяце 
погребального шествия безраздельно царствовала в загадочной тишине.
      До полярного дня нужно было еще дожить.
      …Старый шатун появился у поселка сразу после того, как улеглась метель. 
Приблизиться к подозрительному нагромождению кирпича и бетона его заставил 
голод. До этого он бродил в безуспешных поисках пищи по ледовым торосам фьорда 
ВанМайен, потом перебрался через перевал земли Норденшельда и очутился в 
долине Гренфьорда. Он долго стоял на гребне горы, возвышавшейся над бывшей 
голландской факторией, где когдато вытапливался и отправлялся в Амстердам 
китовый жир, а теперь жалким напоминанием об этом времени торчали 
полуразрушенные железобетонные опоры, вытягивал морду вниз, переминался с ноги 
на ногу, принюхиваясь к запаху человеческого жилья, пока наконец не решился 
медленно и осторожно спуститься вниз, оставляя за собой четкий разлапистый след.

      Медведь был мудр и многоопытен, вся его сознательная жизнь прошла в 
окружении двуногих, непрошеных гостей в его заповедных когдато угодьях. Ему не 
раз приходилось защищать от них свое исконное право на безраздельную власть. На 
его счету числилась не одна разодранная в клочья меховая шапка, а то и собака, 
эта презренная раба двуногого и хитрого существа, а бревенчатые зимовья, 
неизвестно кем и когда построенные, беспорядочно разбросанные по укромным 
местам шпицбергенского плоскогорья, помнили не один его опустошительный набег.
      Поселок справа от медведя спал, не проявляя никаких признаков жизни. 
Ничего подозрительного он не обнаружил и со стороны обогатительной 
каменноугольной фабрики слева. Тихо и безмятежно было и около аккуратного 
бревенчатого домика и небольшого деревянного помоста, с которого поднимались 
или на который садились — он видел это несколько раз сам — шумные железные 
птицы. Находившийся прямо по курсу домик привлек его особое внимание, потому 
что оттуда доносились сладкоприторные запахи съестного, оставленного двуногими.

      Он перелез через проходящие по поверхности коммуникации, обитые сверху и 
сбоку толстыми досками, и подошел к домику. Запахи резко усилились, и он, 
позабыв о всякой природной и благоприобретенной осторожности, прямиком 
направился к двери. Он несколько раз толкнул в дверь передними лапами, но 
обитая железом дверь не подавалась. Тогда он встал во весь свой громадный рост, 
левой лапой навалился на косяк, а правой, словно забивающий гвозди заправский 
плотник, начал методично стучать по полотну. Дверь задрожала, зашаталась под 
его ударами и соскочила с петель.
      Взломщик на мгновение остановился, прислушиваясь на всякий случай к 
возможным шорохам изнутри, а потом встал на четвереньки и решительно шагнул в 
проем. Пробыл он там не долго. Порушив на пути пару стульев, своротив стол, он 
устремился к белому шкафу в углу комнаты, ловко приоткрыл дверцу и замер в 
недоумении: запахи и яркий свет резко шибанули ему в морду, но полки были пусты.
 Странно… Он заворчал, недовольный своим слишком развитым обонянием, резким 
движением повалил шкаф наземь и кубарем бросился на выход.
      Разочарованный, он бросился к замерзшему заливу. Проворной трусцой он 
пробежался мимо вмерзших в лед портовых буксиров, покосился на длинную 
деревянную лестницу, зигзагом спускавшуюся от поселка к причалу, оставил позади 
освещенные тусклым светом склады и бараки и резко остановился. Хотя ветер дул 
ему в спину, он все равно почуял впереди близость животных. Их было много, 
очень много — больше, чем в стаде моржей или тюленей, которых ему приходилось 
видеть на подтаявших льдинах. От них несло знакомым запахом молока и свежего 
мяса, напоминавшего слегка оленину, только еще вкусней.
      Издалека он услышал какието шорохи и возню, неясные звуки спросонья: 
ктото мычал, а может, хрюкал или кудахтал. Это разожгло его воображение, и он 
полез по крутому склону наверх навстречу этим желанным звукам, к большим 
строениям под железной крышей, огороженным деревянной изгородью. Рядом, за 
стеной, опять послышались голоса встревоженных животных, напомнившие ему рев 
моржей. Но он точно знал, что моржей здесь быть не может.
      Беспокойство крупных животных усилилось после того, как он подошел к 
воротам и толкнул их лапой. Ворота со скрипом распахнулись, ударились об забор 
и отскочили. Внутри строений началась форменная паника. Оторопевший от 
поднятого гвалта медведь остановился и замер. За его спиной раздался 
характерный топот, возня с запором и противный скрип отворяемой двери. На снег 
упал сноп яркого света, заслоняемый тенью двуногого с металлической палкой в 
руках. Медведь знал коварные свойства этих палок и принял решение не рисковать.
      В этот момент раздался страшный треск, из палки на секунду высунулось 
пламя и резко запахло какойто гадостью. Шатун, сминая на бегу изгородь,