стал раздеваться.
      — Пойдем выкупаемся и охладимся, — позвал он финна.
      Несмотря на август, температура воды в заливе Мимер была не выше 2—3 
градусов, и финн, естественно, стал отговаривать своего русского друга от этой 
затеи.
      Уже стоял полярный день, и вовсю светило солнце, и финн видел, как 
русский друг сиганул с борта яхты в воду и на некоторое время исчез под водой. 
Потом он вынырнул, закричал от пронзившего все тело холода и стал цепляться 
руками за трап. Но трап торчал над водой сантиметров на сорок—пятьдесят, и 
обезумевший от холода начальник порта не мог никак достать его рукой. Тогда 
финн якобы протянул ему руку, чтобы помочь выбраться из воды, но тот был очень 
тяжелым, и вытащить его из воды не было никакой возможности. Так они 
пробарахтались минуты дветри, а потом рука начальника порта выскользнула из 
руки финна, и человек ушел навсегда под воду.
      Финн якобы стал звать людей на помощь, но никто его не услышал. 
Обессиленный и потрясенный случившимся, он заснул и больше не просыпался до 
того самого момента, пока его не растолкал советский вицеконсул.
      Финн сидел за столом и растирал ладонью слезы по лицу, а я думал о том, 
как глупо может кончить человек вдали от родины, от семьи, пославшей его на 
заработки.
      Начальника порта искали, но, учитывая глубину моря, сильное течение и 
время, прошедшее с момента его гибели, поиски скоро за бесполезностью 
прекратили. Потом прилетел вицегубернатор Вейдинг с полицейскими и провел 
обстоятельное расследование случившегося. Так же как и мы, норвежцы пришли к 
заключению, что произошел несчастный случай.
      …Мы не остановились на достигнутом и приступили к ремонту находившегося в 
нашем распоряжении морского катера — также доведенного нерадивыми 
пользователями до аварийного состояния. Приближалось лето, и катер при 
отсутствии снега должен был решить насущные проблемы связи с норвежским 
поселком и попутно доставить нам массу радостей. В противном случае мы должны 
были все время ориентироваться на единственный в Баренцбурге кораблик — 
портовый буксир «Гуреев» — и вертолеты треста, которые наши планы, естественно, 
в расчет не принимали и ходили в Лонгйербюен, когда это вызывалось 
исключительно потребностями дирекции рудника.
      В июне, после длительных мучений, мы коекак отремонтировали шведский 
двигатель катера, «словили» кран и спустили с его помощью наш «крейсер» на воду 
для проведения пробных испытаний. Испытания прошли болееменее 
удовлетворительно, и мы запланировали в ближайшие выходные поход к мысу 
Старостина. Это была наша вторая маленькая победа над разрухой и 
бесхозяйственностью. Арсенал оперативной техники пополнился важным средством 
передвижения, и мы с возросшим оптимизмом смотрели в наше полярное будущее.
      Оперативная техника облегчает работу мозга оперработника наполовину: она 
позволяет не запоминать ответы источника. 
      А между тем по мере развала государства мы на Шпицбергене испытывали 
лишения в части поддержания связи с материком. Магнитная шапка над Северным 
полярным кругом блокировала слабые радиосигналы старенькой поселковой 
радиостанции, и мы неделями сидели без связи с Москвой. Наиболее срочные 
телеграммы приходилось в закодированном виде посылать по телефаксу в наше 
посольство в Осло. Двойная шифровка вызывала досадные накладки и недоразумения.
      В конце 1991 года прервалась авиасвязь с Мурманском и Москвой. Регулярные 
— раз в две недели — полеты самолетов «Аэрофлота» стали не под силу тресту 
«Арктикуголь» по причине дороговизны аренды. Рудник лишился возможности вовремя 
заменять смены шахтеров, а консульство — курьерской связи. Декларированные 
новой властью хозрасчет и самостоятельность предприятий выходили нам всем боком.

      Мириться с такой ситуацией было уже невозможно, и «Арктикуголь» решил 
вернуться к старой практике использования пароходов. Первый пароход из 
Мурманска шел в разгар «полярки» четверо суток — было вообще удивительно, как 
он дошел и не вмерз во льды, и его прибытие в Баренцбург совпало с моим 
пятидесятилетним юбилеем. Капитан парохода отказался входить в покрытый толстым 
льдом Гренфьорд и бросил якорь у входа в залив, у кромки Исфьорда, где вода 
была еще чистая ото льда.
      Выгрузка и погрузка на пароход с помощью зависавших над палубой 
вертолетов в условиях крепчайшего мороза и темной полярной ночи превратилась в 
героическую эпопею. Капитан судна дал указание машины не останавливать, и 
пароход не стоял неподвижно на месте, а все время маневрировал. Но и это не 
помогло, и пароход всетаки сковало льдом. Лед вокруг парохода пришлось 
подрывать, но для этого потребовалось разрешение сюссельмана. В ночной кутерьме 
в воду попало несколько пассажиров, но их, слава богу, удалось спасти.
      Прибывшие в консульство дипкурьеры не попадали зубом на зуб от холода и 
затравленно озирались по сторонам, ожидая с нашей стороны какогонибудь подвоха.
 Когда их отпоили «баренцбургским грогом», они произнесли только одну фразу: 
«Никогда больше ни ногой на Шпицберген» — и чуть не разрыдались.
      Весь мой юбилей прошел под знаком отправки парохода, и от стола отходил 
то один гость, то другой, чтобы тоже подключиться к подвигу.
      А подвигам в нашей русской жизни действительно всегда есть место.
      Прав был классик — он как в воду глядел.
      Воду Гренландского моря.
      В этой связи вспоминается следующий характерный для первых лет 
«демократии» эпизод. В Баренцбурге одним ранним мартовским утром 1991 года