совести.
Я с надеждой вглядываюсь в косокрышие домики Аполлоновки, прилепившиеся к 
старинному акведуку. Там живет человек, с которого я начну эту трудную повесть, 
у которого попрошу взаймы толику его великого мужества. Иван Иванович Кичкарюк, 
бывший сельский кузнец, старшина 2-й статьи в инвалидной отставке, некогда 
вертикальный наводчик зенитного автомата на линкоре "Новороссийск", ныне 
аполлоновский рыбак. Избранник судьбы, он единственный, кто остался в живых из 
сотен попавших в сердцевину сверхмощного взрыва. Огненный вулкан выбросил его, 
спящего, вместе с койкой и куском палубы далеко в море...
Аполлоновка - кусочек Неаполя или Ливорно, вкрапленный в тело Севастополя. 
Амфитеатр красночерепичных беленых рыбацких лачуг пересекает массивная аркада 
древнего водовода, сложенного отнюдь не рабами Рима, а матросами адмирала 
Лазарева, дабы шла питьевая вода в морской госпиталь, расположенный на берегу 
бухты. Люди здесь живут простые - рыбаки, яличники, фуражечники, водолазы, 
боцманы, рабочие Морзавода. Народ по южному горячий, отчего Аполлоновка издавна 
снискала себе славу слободы удалой, бесшабашной, чуть ли не разбойной.
Я с ужасом посмотрел, как аполлоновские мальчишки ныряют под винты отходящего 
катера - такой у них тут жутковатый спорт, - и отправился на поиски дома 
Кичкарюка. По счастью, хозяин случился поблизости - подкрашивал на шлюпочном 
причале железный трап. Доброе усталое лицо, крепкая ладонь с обрубками пальцев. 
Армейские шаровары, заправленные в сапоги, тельняшка. Прихрамывая, Иван 
Иванович повел меня к себе. Мы взобрались на железнодорожную насыпь, прошли по 
путям шагов полтораста, пролезли в пролом госпитальной стены и вскоре оказались 
в небольшом домике, затерявшемся в колючих зарослях у самой железной дороги. 
Половина домика была отведена под госпитальный склад; в другой половине и 
квартировал бывший старшина со своей семьей...
В тот предвыходной октябрьский вечер старшина 2-й статьи Иван Кичкарюк сошел на 
берег, в свое, сам того не зная, последнее увольнение.
Сошел с дружком Иваном Рязановым, старшиной из службы снабжения. И тот не чуял 
последнего часа (как уйдет он по боевой тревоге в свой склад, так и найдут его 
там водолазы)...
В конце октября осень в Севастополе только начинает пробовать свои краски: чуть 
мазнет охрой по кронам каштанов, да почернит и без того черную, переспелую 
ягоду-ежевику. Есть еще одна верная примета: флотский люд поменяет беловерхие 
бескозырки на черные. Октябрь - время черных фуражек на флоте...
За пять лет срочной службы Иван Кичкарюк так и не сыскал себе подругу в 
Севастополе. Не то чтоб девчат не было - немало их приехало заново отстраивать 
город. Не то чтоб фигурой не вышел - стати бывшему кузнецу не занимать было. А 
вот сколько танцплощадок обошел - и на Историческом бульваре, и на Матросском, 
и на Корабельной стороне, - а ни одна из девушек так и не приглянулась.
На линкор вернулись с последним баркасом, в первом часу ночи. Покурили на баке, 
проверили дневальных: старослужащие блюли порядок на корабле не по долгу - по 
совести. Жил Иван в первом кубрике. Койки-гамаки висели здесь в три яруса. На 
самых верхних спали молодые матросы, на нижних - те, кто служил по пятому году. 
Койка Кичкарюка висела в среднем ярусе. В нее он и забрался. Уснул быстро под 
привычный хор храпунов...
Проснуться, точнее, очнуться ему довелось спустя неделю. Смерч взрыва выбросил 
его вместе с койкой и стальным куском палубы в море. В рубашке появился на свет 
Иван Кичкарюк, в тельняшке родился заново, когда в первородной слепоте, немоте 
и беспамятстве вынырнул из глубины ночного моря. У него было переломлено левое 
плечо, раздроблен локоть, оторваны пальцы на правой руке. Череп походил на 
растрескавшуюся скорлупу придавленного яйца. Оглушенный, контуженный, глаза и 
уши забиты илом, Иван не видел и не слышал, как к нему подошла спасательная 
шлюпка. Он даже не почувствовал, как его вытащили из воды... Был в полном 
беспамятстве. И барахтался, выгребая одной правой, лишь повинуясь неугасшему 
инстинкту жизни.
В сознание пришел на шестой день - попросил пить, медсестра подала ему чашку, 
отпил несколько глотков и снова свалился без чувств. В это минутное прояснение 
он все же успел запомнить лицо девушки. Ему показалось, да он и сейчас считает, 
что она и есть его главная спасительница.
Медицинская сестра Мария Петровна Бондаренко:
- Взрыв я слышала сквозь сон. Но Севастополь взрывами не удивишь: то учения, то 
салют, то еще что... Утром иду на работу, смотрю: госпиталь, Аполлоновка - все 
оцеплено солдатами с винтовыми. Накануне в Севастополь приезжал бирманский 
президент - ну, может, к нам пожаловал?
Матросы в трусах по двору бегают. Опять удивляюсь - может, на рентген привели? 
Но почему в такую рань?.. Глянула в море, а там... Будто огромный кит в бухту 
заплыл: длинная широкая туша... Пригляделась, а то не кит корабль перевернутый. 
Линкор "Новороссийск". У меня сердце так и заныло... Прихожу в отделение - 
палаты полным-полнехоньки: по два-три матроса на койке...
Для медсестры Маши Бондаренко искалеченный старшина был одним из многих раненых,
 доставленных с линкора "Новороссийск". Раненые выздоравливали, выписывались, а 
этот лежал пластом месяц, другой, третий... Его переворачивали на простыне, 
кормили с ложечки... Он ей улыбался, он бодрился, шутил, а весной, когда встал 
на ноги и врачи разрешили ему недолгие прогулки во дворе, насобирал букет маков 
и принес ей в дежурку...
Маша была старше его на пять лет. У нее был жених - рослый и крепкий матрос с 
подводной лодки. Она сама выбрала свою судьбу: стала женой искалеченного парня 
с "Новороссийска". И хотя Ивана Кичкарюка выписали на девятый месяц лечения, он 
нуждался в серьезном уходе. Мучили его сильные головные боли, слышал с трудом: