в среднее ухо попал ил... Маша, Марья Петровна, растирала его всяческими 
снадобьями, разрабатывала левую руку, добывала лекарства, обивала пороги 
медицинских светил... В давние времена ее старания - каждодневные, из года в 
год! - назвали бы подвигом любви и милосердия. А для нее, слышавшей громкие 
слова лишь по радио, да с трибуны профсоюзных собраний, то была обыденная жизнь,
 которая и по сию пору такой остается...
Когда-то бывший сельский кузнец Иван Кичкарюк подковывал самых норовистых 
лошадей, отбивал косы, выделывал шкворни, болты, скобы... Теперь же его десница 
молотка удержать не могла. Кому он нужен такой в деревне? Не захотел 
возвращаться домой инвалидом. Остался при госпитале, нашлась ему в подсобном 
хозяйстве работенка - что-то вроде плотницкой: вешалку прибить, тумбочку 
починить...
Пенсию ему положили 260 тогдашних рублей, то есть 26 нынешних. Однако начальник 
горсобеса товарищ Громов, узнав, что Кичкарюк работает в госпитале, урезал и 
без того невеликую сумму вполовину - 13 рублей. Но и это казалось Громову 
разбазариванием государственных средств. Каждый год вызывал бывшего старшину во 
ВТЭК на переосвидетельствование. Добился-таки своего: перестал Кичкарюк пенсион 
получать. "Ты большие деньги в госпитале огребаешь!" - попрекнул "вымогателя" 
товарищ Громов. Пришел Иван домой и сказал: "Все. Больше никуда ходить не буду. 
Не выдержу, ударю кого посадят".
Было от чего прийти в отчаяние: из госпиталя Кичкарюка выжил новый завхоз, 
которому нужен был полноценный плотник. Подыскал Иван Иванович новую работу, а 
там не берут: плохо слышит. И остался он без зарплаты и без пенсии. И это в 
такой-то год, когда в семье прибыло - родила Маша девчушку. Тамарой назвали. 
Махнул рукой Иван на свои недуги и нанялся боцман на портовый водолазный бот. А 
жена, Мария Петровна, рук не опустила, в одиночку повела войну с начальником 
горсобеса товарищем Громовым, который целых два года экономил на беспалом 
старшине государственные средства. Справка об "увечьях, полученных при 
прохождении воинской службы" - ох, с каким трудом выхлопотала ее Мария 
Петровна! - исчезла в бумажных недрах горсобеса.
- Куда ни напишу, все в собес возвращается. Товарищ Громов говорит: "Хоть вагон 
бумаги испиши, все равно мы будем решать". Так два года решал... Пошла я к 
депутату... Опять мои бумаги к Громову вернулись. Тогда взяла и написала 
министру обороны товарищу Малиновскому. Тут закрутилось колесо. Горздравотдел 
занялся. В общем, восстановили: тринадцать рублей в месяц стали приходить... 
Все-таки облегчение. Жили мы в казенном домике при госпитале...
Как жили, жаловаться она не стала. Тут и так все видно, стоит только окинуть 
глазом неказистое строение под железнодорожной насыпью, не на улице даже - на 
Госпитальном спуске. Во второй половине их жилья - продсклад, поэтому всякая 
подпольная живность нередко объявляется и на кухне Марии Петровны. Дочь моряка, 
жена моряка, она давно привыкла ко всяким житейским неудобствам. Вот только за 
Ивана обида брала - кровь пролил, здоровья лишился, кругом прав, а постоять за 
себя не может. Впрочем, за себя, а порой и за других, стоял он в ходовой рубке. 
Бывало, шторм, качка валили всех с ног, и тогда хромой и беспалый старшина с 
"Новороссийска" по многу часов кряду не отходил от штурвала. А на буксире 
"Дмитрий Донской" в штормовом переходе из Одессы в Севастополь и вовсе больным 
- с температурой под сорок - нес рулевую вахту.
Нет у Ивана Кичкарюка ни наград, ни регалий. Один только значок с силуэтом 
линкора "Новороссийск" под Военно-морским флагом с траурной лентой. Раз в году 
- в последнее воскресенье октября - прикалывает он его к пиджаку и приходит на 
Приморский бульвар, туда, где собираются уцелевшие товарищи по экипажу линкора. 
Здесь-то я и познакомился с Иваном Ивановичем. Потом вместе шли на "морском 
трамвайчике" к достопамятной якорной бочке, бросали цветы в непроглядную воду 
бухты. Там, в многометровом слое ила, огромной железной занозой торчала 
срезанная водолазами фок-мачта "Новороссийска". Ее не удалось вытащить из 
грунта, она ушла слишком глубоко. В задраенных рубках, словно в стальных 
склепах, лежат кости моряков, не покинувших боевые посты. Мы проходили над 
подводной братской могилой, последним, что оставалось от поднятого, 
разрезанного на лом, бесследно исчезнувшего в мартенах Запорожстали корабля.
Цветы качались, кружились в быстрых воронках кильватерной струи.
Иван Иванович, глотая слезы, бросал в воду георгин за георгином. И 
контр-адмирал Карл Иванович Жилин бросал, и старшина 1-й статьи в отставке 
Леонид Иосифович Бакши, и бывший замполит Григорий Моисеевич Шестак, и вдова 
офицера из БЧ-5 - Ольга Васильевна Матусевич, и еще многие бывшие офицеры, 
мичманы, старшины и матросы "Новороссийска".
Теплоходик "Омега", не сбавляя хода и не приспуская, как положено в таких 
случаях, флага, поспешно, будто чураясь горя этих людей, понесся на Северную 
сторону, где маячила пирамидальная часовня Братского кладбища. Потом мы долго, 
растянувшись на добрую версту, поднимались в гору, шли мимо старинных 
саркофагов героев первой обороны, пока не взобрались почти к самой часовне, а 
оттуда по заросшей, неприметной тропе взошли наконец к подножию мемориала 
"новороссийцам", к стопам Скорбящего Матроса. Сгрудились, постояли с фуражками 
и шляпами в руках, сказали, кто хотел, короткие речи, а потом отошли в сторону, 
к часовне, и там, на забытых реставраторами лесах, разложили прихваченную из 
дома снедь. Помянули.
Мне бы тогда заприметить Ивана Ивановича, расспросить... Но держался он в тени, 
а рассказчиков - бойких, ярких, памятливых - было вокруг столько, что я порой 
терялся: кого слушать...
На другой день, коротая время перед поездом, я заглянул в Аполлоновку к 
знакомому фуражечнику и вдруг увидел на шлюпочном причале Кичкарюка.