образом, собранный мною цусимский материал постепенно обогащался все новыми 
данными. В этом отношении особенно большую пользу оказали мне следующие лица: 
корабельный инженер В.П. Костенко, Л.В. Ларионов, боцман М.И. Воеводин, старший 
сигнальщик В.П. Зефиров и другие". Среди этих "и другие" был, разумеется, и 
Домерщиков, который не раз наведывался на Кисловский и к которому тоже приезжал 
в гости на Скороходова Новиков-Прибой.
Тут надо заметить вот что: отношения именитого писателя со своими бывшими 
начальниками были по-мужски прямыми, без панибратства и снисходительности. Да, 
они все прекрасно понимали, что некогда нижний чин стоит теперь на социальной 
лестнице неизмеримо выше каждого из них, и все же обращались к нему без 
заискивания, без горечи ущемленной гордыни. Они писали ему просто и уважительно,
 как все: "Дорогой Силыч!.." Силыч тоже не льстил однопоходникам, героям романа,
 держась правила - дружба дружбой, а правда правдой. Он ничего не менял в своей 
матросской памяти в угоду добрознакомству. И в тексте тоже ничего не менял. 
Наверное, бывшему старшему офицеру Шведе (в "Цусиме" он назван Сидоровым) не 
очень-то было приятно читать о себе такие строки: "Старший офицер у нас... 
танцор и дамский сердцегрыз, каких мало. Вид имеет грозный... а никто его не 
боится..." Однако у Константина Леопольдовича хватило понимания и достоинства, 
чтобы не впадать в амбициозность, их переписка и встречи продолжались как ни в 
чем не бывало.
От пламени "Цусимы" загорелись новые книги.
Весной 1935 года постучался к Новикову-Прибою ярославский речник Александр 
Васильевич Магдалинский, назвался бывшим рулевым боцманматом крейсера "Олег" и 
был принят радушно, как и все однопоходники. И конечно же, старый моряк не 
думал тогда, что входит не только в стены новиковского дома, но вступает в 
роман как один из будущих его героев.
С легкой руки Силыча Магдалинский написал и выпустил в свет свои воспоминания о 
походе - "На морском распутье". Должно быть, бывший боцманмат не сразу поверил 
в такое чудо: на обложке всамделишной книги стояло его имя.
И мемуары другого однопоходника Новикова-Прибоя - корабельного инженера 
Костенко - "На Орле" в Цусиме" - тоже вышли не без влияния "силового поля" 
знаменитого романа.
Но, пожалуй, никто так ревностно, искренне и бескорыстно не следил за 
творчеством Новикова-Прибоя, не откликался так чутко на малейшую его просьбу, 
как Ларионов. Только в период работы писателя над второй частью "Цусимы" он 
послал ему сто семнадцать писем с собранными им записками матросов и офицеров 
"Орла" о бое. Он жил этим романом, ибо в нем воскрешалась его молодость, его 
лучшие годы, героический всплеск его судьбы. Он и сейчас живет - в нем, на его 
страницах.
Вот мы видим его на палубе горящего "Орла": два матроса ведут тяжело раненного 
младшего штурмана в перевязочный пункт.
Вот, узнав о сдаче броненосца японцам, он поднимается с лазаретной койки и, 
превозмогая боль, идет выполнять свой последний служебный долг: "Два матроса 
вели его под руки, а перед ним, словно на похоронах, торжественно шагал 
сигнальщик, неся в руках завернутые в подвесную парусиновую койку исторический 
и вахтенный журналы, морские карты и сигнальные книги. В койку положили 
несколько 75-миллиметровых снарядов, и узел упал через орудийный порт в море. 
Это произошло в тот момент, когда неприятельский миноносец пристал к корме 
"Орла".
И, наконец, едва ли не самый волнующий эпизод романа, во всяком случае, мне он 
памятен со школьных лет, когда я впервые прочитал "Цусиму". Умирающий командир 
"Орла" капитан 1-го ранга Юнг еще не знает, что на броненосце хозяйничают 
японцы, что спущен Андреевский флаг, что броненосец вражеские эсминцы 
конвоируют в ближайший японский порт, что у дверей его каюты стоит японский 
часовой. Но он догадывается, что на корабле что-то не так... Он зовет к себе не 
старшего офицера, замещающего его, а младшего штурмана Ларионова, сына 
покойного друга.
Раненый лейтенант вторично покидает лазаретную койку, два матроса под руки 
ведут его к командирской каюте.
"Юнг, весь забинтованный, находился в полусидячем положении. Черты его 
потемневшего лица заострились. Правая рука была в лубке и прикрыта простыней, 
левая откинулась и дрожала. Он пристально взглянул голубыми глазами на 
Ларионова и твердым голосом спросил:
- Леонид, где мы?
Нельзя было лгать другу покойного отца, лгать человеку, так много для него 
сделавшему. Ведь Ларионов вырос на его глазах. Командир вне службы обращался с 
ним на "ты", как со своим близким. Юнг только потому и позвал его, чтобы узнать 
всю правду. Но правда иногда жжет хуже, чем раскаленное железо. Зачем же 
усиливать страдания умирающего человека?..
Ларионов, поколебавшись, ответил:
- Мы идем во Владивосток. Осталось сто пятьдесят миль.
- А почему имеем такой тихий ход?
- Что-то "Ушаков" отстает.
- Леонид, ты не врешь?
Ларионов, ощущая спазмы в горле, с трудом проговорил:
- Когда же я врал вам, Николай Викторович? - И, чтобы скрыть свое смущение, 
штурман нагнулся и взял командира за руку. Она была холодная, как у мертвеца, 
но все еще продолжала дрожать. Смерть заканчивала свое дело".
Уверен, если бы кто-то из кинематографистов отважился бы экранизировать 
"Цусиму", лейтенант Ларионов был бы одним из главных героев фильма.