Андрей Леонидович щелкнул замочком кожаного альбома...
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ. Два мичмана в шинелях и фуражках. Высокий, костистый, с 
удлиненным лицом - Ларионов; густобровый, крутоусый Павлинов. Оба из одного 
выпуска, с одного корабля, оба из одного романа: "Неожиданно перед амбразурами 
ярко вспыхнуло пламя, и раздался страшный грохот. Несколько человек в башне 
упали. Лейтенант Павлинов согнулся и долго поддерживал руками контуженую голову,
 словно боялся, что она у него отвалится. А когда осторожно повернулся назад, 
чтобы взглянуть на людей... то на его чернобровом лице изобразилось радостное 
удивление, - он был жив". Снимок сделан в 1904 году, видимо в Либаве, перед 
выходом эскадры на Дальний Восток. Лица - мальчишечьи, несмотря на погоны и 
кокарды, припухлые губы, голые щеки. Но глаза - в них будто отблески Цусимы, 
печально-настороженные взгляды, грустные сочетания неокрепшего мужества и 
твердой решимости: "Свой долг мы выполним сполна". Ларионов - в боевой рубке, 
Павлинов - в броневой башне стояли до конца. Снимок второй отделен от 
предыдущего тридцатью шестью годами. Из-под полей соломенной шляпы уверенный 
взгляд Новикова-Прибоя. Из-под козырька флотской фуражки иронический прищур. 
Седые усы, белый китель, худое лицо со следами ранений - Ларионов.
Признанный писатель и безвестный музейный работник. Бывший матрос и бывший 
офицер. Два пожилых человека на склоне жизни. Оба немало повидали и испытали на 
своем веку. Оба честно потрудились. Написан роман. Создан музей. Выросли дети. 
Подведены итоги. Оба спокойны и мудры. Оба готовы перешагнуть последнюю черту. 
Она не за горами. В сорок втором умрет от голода в блокадном Ленинграде 
Ларионов. Всего на два года переживет своего товарища Новиков-Прибой.
Андрей Леонидович боготворил отца. Это было видно и по тому, как бережно хранил 
он отцовские бумаги, фотографии, вещи, и по тому, как говорил о нем... Я даже 
забыл, зачем пришел сюда.
Ларионов извлек из ящика стола пару лейтенантских погон, почерневших от 
пороховых газов, с одного из них осколком японского снаряда была сорвана 
звездочка... Он положил рядом кожаный футлярчик, раскрыл его и достал 
прокопченный надтреснутый костяной мундштук.
- Эта вещица принадлежала командиру "Орла" капитану 1-го ранга Юнгу... После 
его смерти отец взял мундштук на память. Юнг был другом его отца, моего деда.
Андрей Леонидович достал длинный кожаный футляр. Я следил за ним как 
завороженный. Он откинул колпачок-крышку, синевато блеснули линзы.
- Сигнальщики подобрали и принесли отцу его подзорную трубу. Она валялась в 
боевой рубке среди осколков дальномера...
Я заглянул в окуляр почти новенькой, английской работы трубы. О, если бы можно 
было увидеть все, что преломлялось в ее стеклах!..
- С ней связана любопытная история. Из лагеря русских военнопленных 
просматривалась военная гавань, куда японцы привели изрешеченный "Орел". 
Инженер Костенко - в "Цусиме" он выведен как Васильев - взял у отца подзорную 
трубу и, прячась в кустах, стал изучать и зарисовывать пробоины в борту 
броненосца. Разумеется, он рисковал, но ему, как кораблестроителю, важно было 
знать уязвимые места "Орла". Потом ему пригодилось это в практической работе.
А вот, собственно, то, что вы так долго искали.
Андрей Леонидович осторожно вытащил из шкафа переплетенный сборник отцовских 
очерков. "Аварии царского флота"! Да, конечно, это нельзя было назвать книгой в 
строгом смысле слова. Полусамодельное издание - без выходных данных, без 
сквозной нумерации страниц - представляло собой сброшюрованные журнальные 
тетрадки. То была скорее мечта о книге, чем сама книга, прообраз ее, макет... 
Но я сразу же забыл об издательских несовершенствах, едва перелистал страницы, 
едва вчитался в первые абзацы... Очерки об авариях и катастрофах кораблей 
царского флота были написаны живо, образно, почти мемуарно; язык выдавал 
человека слегка саркастического, но глубоко знающего историю флота, его людей, 
подоплеку каждого случая...
Бронзовые морские часы пробили в полутемной гостиной час ночи. Я встал из-за 
стола, заваленного альбомами, дневниками, газетными вырезками.
- Вот что, - сказал мне на прощание Андрей Леонидович, - попытайте-ка вы завтра 
счастья в отделе рукописей нашей Публички. Там хранится большая часть 
отцовского архива. Могут быть любопытные находки. А книгу возьмите с собой. 
Прочтите не спеша.
Я уходил не из квартиры, а покидал борт броненосца "Орел", незримо 
пришвартованного к одному из ленинградских домов.
Глава семнадцатая
"В ДОМИКЕ БЛИЗ БУДДИСТСКОГО ХРАМА..."
Спать в ту ночь я так и не смог. Включил лампу на прикроватной тумбочке и стал 
читать прямо в постели.
Гибели "Пересвета" была отведена в ней целая глава. Первым делом я отыскал в 
тексте фамилию Домерщикова. Она упоминалась много раз, и во всех случаях можно 
было судить о героическом поведении старшего офицера во время катастрофы. 
Ларионов подчеркивал, что еще на стоянке в Порт-Саиде, когда "всевозможные 
поставщики, преимущественно арабы, осаждали броненосец целый день, старшему 
офицеру приходилось вести с ними неустанную борьбу, что было нелегко, так как 
установить контроль было очень трудно из-за общей неналаженности дисциплины 
всего состава".
Ларионов подтверждал и рассказ Еникеева о том, что от Владивостока до 
Порт-Саида "Пересвет" дошел почти без спасательных средств. Спасательные пояса 
старший офицер достал из запасов англичан, с разрешения английского адмирала, в 
Порт-Саиде...
"...Когда основание носовой башни стало входить в воду, старший офицер