несут англичане: это они не протралили как следует фарватер, не организовали 
должным образом противолодочное прикрытие и т.д. Английское адмиралтейство не 
захотело брать грех на душу и ответило следственной комиссии, что все немецкие 
мины на подходах к Порт-Саиду были вытралены еще в октябре - ноябре 1916 года и 
что никаких подводных лодок в конце декабря - начале января в районе гибели 
"Пересвета" не обнаружено. Зато кайзеровский флот охотно записал на свой боевой 
счет гибель "Пересвета", и в книге Р. Гибсона и М. Прендергаста "Германская 
подводная война 1914-1918 гг." всплыл даже тактический номер немецкой субмарины 
U-73, на минах которой мог бы взорваться русский линкор. Из этой книги 
тактический номер U-73 перебрался в весьма авторитетную монографию К.П. 
Пузыревского "Повреждение кораблей от подводных взрывов и борьба за живучесть", 
выпущенную "Судпромгизом" в 1939 году, а уж затем, спустя девять лет, 
утвердился на страницах академической хроники "Боевая летопись русского флота" 
как бесспорный факт. Но дело-то в том, что "факт" все же спорный...
Над Москвой грохотали горячие майские грозы, в пыльных бурях, в метелях 
тополиного пуха.
В самый разгар поисков нагрянул ко мне в гости веселый "флибустьер" Разбаш, 
давно уже ставший капитаном 1-го ранга. Мы пили кофе, вспоминали поход в Тунис, 
Бизерту, Еникеева... Я рассказывал о своих розысках, показывая фотографии 
Домерщикова.
- Постой, постой! - Разбаш хлопнул себя по коленке. - А ведь я о нем кое-что 
читал! И о гибели "Пересвета", и о Домерщикове... Попадалась мне в руки такая 
книга: "Аварии царского флота". Автора не помню. Но издавалась она до войны. 
Кажется, в Ленинграде.
Разбаш припомнил, что речь в книге шла о диверсии на "Пересвете" и имя 
Домерщикова упоминалось с весьма лестными для него эпитетами...
Я немедленно позвонил в библиографический отдел библиотеки имени В.И. Ленина. 
Книга "Аварии царского флота" в каталогах не значилась. Я позвонил в Ленинград, 
в Центральную военно-морскую библиотеку, но и оттуда не сообщили ничего 
утешительного.
Разбаш клялся и божился, что название он не перепутал, что книгу он держал 
своими руками и читал своими глазами. Ее надо искать...
Время шло, книга не находилась, и в конце концов мне стало казаться, что это 
полумифическое издание так же недосягаемо, как и зеленая папка, погребенная в 
недрах "Ленфильма".
В тот раз я приехал в Ленинград по делам, никак не связанным с тайной гибели 
"Пересвета" и с судьбой его старшего офицера. Я уже свыкся с мыслью, что поиск 
мой не удался. В лучшем случае я смог убедить самого себя в том, что венский 
юрист весьма заблуждается насчет виновника взрыва на "Пересвете". И только.
В праздники на ростральных колоннах пылают факелы. Я выбрался из автобуса на 
Стрелке, чтобы полюбоваться редкостным зрелищем, и... оказался перед входом в 
Центральный военно-морской музей. Вдруг вспомнил, что давно собирался сюда, 
чтобы выяснить, кто такой Леонид Васильевич, которого Домерщиков упоминал в 
письме к Новикову-Прибою как общего друга, надорвавшегося при устройстве 
Морского музея.
На служебном входе меня остановил старичок с красно-бело-красной повязкой на 
рукаве, какую носят на кораблях вахтенные офицеры. Порядки в музее соблюдались 
флотские.
- Нет никого, - сообщил "вахтенный офицер". - День короткий, все домой 
разошлись.
На всякий случай он снял трубку внутреннего телефона и позвонил в комнату 
научных сотрудников. Ему ответили.
- Ваше счастье, - кивнул мне старичок, - Борода на месте.
Вахтер и в самом деле напророчил мне счастье...
Я поднялся на этаж, заставленный стеклянными футлярами с моделями кораблей. Я 
шел, как Гулливер посреди лилипутской эскадры: справа, слева вздымались то 
мачты фрегатов, то трубы броненосцев...
Борода, как выяснилось с первого взгляда, была не фамилия научного сотрудника, 
а его достопримечательность: квадратно остриженная, она росла вперед, отчего 
походила на кус старинного испанского воротника. Этот высокий немолодой человек 
назвался Андреем Леонидовичем и представился главным хранителем корабельного 
фонда музея, то есть флагманом застекленной эскадры.
Я спросил его о том, зачем пришел: не знает ли он, кто из былых сотрудников 
Морского музея носил имя-отчество Леонид Васильевич.
- Знаю, - улыбнулся главный хранитель. - Ученый секретарь музея Леонид 
Васильевич Ларионов. - Чуть помедлил и добавил: - Мой отец.
Сообщение это меня ничуть не удивило. За годы поиска подобных совпадений было 
немало. Я даже уверовал в магические круги, расходившиеся от имени "Пересвета" 
эдакими кольцами человеческих судеб...
- Тогда фамилия Домерщиков должна вам быть знакома.
- Михаил Михайлович-то? Боже, я помню его прекрасно! Это друг отца. Они учились 
вместе в Морском корпусе. Выпустились в один и тот же год. Вместе ходили в 
Цусиму. Только Домерщиков на "Олеге", а отец на "Орле". Оба после революции 
перешли на сторону советской власти, оба хлебнули лиха в известные годы, но 
дружбу свою не растеряли... Они и родились в один год, и умерли в одно время - 
в блокадную зиму сорок второго.
Оба с младых ногтей носили матроски и до седых волос - флотские кители... Жили 
флотом и ушли из жизни с флотским же девизом: "Погибаю, но не сдаюсь!"
Ларионов горделиво вскинул свою необыкновенную бороду. Я вспомнил "простую 
русскую фамилию: то ли Ларин, то ли Илларионов"... Тут меня осенило! Уж не