Но пока что обе легенды, не подкрепленные ничем, кроме памяти старого инженера, 
так и оставались легендами.
Часы уже давно пробили полночь, но мы все сидели, потому что Лебедев хотел 
вспомнить все, что он знал о Домерщикове... Из потертого альбома он извлек 
снимок. То была последняя фотография моего героя, сделанная за год до его 
смерти.
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ (см. фото на вклейке). На меня смотрел немолодой усталый 
человек в темном флотском кителе, какие носили в войну, какие носят еще и 
сейчас... Вьющиеся волосы чуть тронуты сединой... Взгляд спокойный, печальный, 
мудрый... И все же сквозь наслоения прожитых лет проступала в лице этого 
человека озорная улыбка мичмана, того самого, что запечатлела фотопластинка 
вместе с командой на палубе "Олега".
Я положил рядом три снимка: мальчик в матросском костюмчике, мичман при 
эполетах и парадной треуголке и старый морячина в простом, без единой регалии 
кителе... Три грани морской судьбы... Мы долго вглядывались в них.
Глава двенадцатая
КАВАЛЕР КРЕСТА ЖИВОТВОРНОГО ДРЕВА
Утром в гостиничном номере я подводил итоги суматошного дня. Много было беготни,
 много эмоций, предположений, догадок, легенд, но информации достоверной, 
документальной - почти никакой, если не считать трех фотографий да словаря с 
пометкой Домерщикова. Правда, цепочка знакомых Екатерины Николаевны еще не 
прервалась, и есть надежда, что у дочери Лебедева - Елены Сергеевны - 
сохранились какие-то бумаги. Но она уехала на дачу, и надо ждать до завтра, 
когда она вернется в Ленинград. Не хочется терять день... Перечитываю вчерашние 
записи, может быть, найдется какая-нибудь зацепка...
Вот многообещающая пометка: дружба с Новиковым-Прибоем. В "Цусиме" есть целая 
глава об "Олеге" с весьма выразительным названием "Утраченную честь не вернешь".
 Сам Новиков плавал на "Орле" и о действиях крейсерского отряда Энквиста мог 
знать только с чьих-то слов. Скорее всего, со слов Домерщикова, ведь не зря же 
приезжал он к нему в гости. Наверняка расспрашивал о Цусиме, а если 
расспрашивал, значит, и записывал. Значит, где-то же остались записи. Уж 
бумаги-то Новикова-Прибоя должны сохраниться!
Звоню в Пушкинский Дом, прошу дать справку о судьбе архива Новикова-Прибоя. Еще 
несколько звонков, и я узнаю, что рукописное наследие выдающегося советского 
мариниста - письма, черновики, подготовительные записи - распределено между 
Москвой и Ленинградом, часть хранится в ЦГАЛИ Центральном государственном 
архиве литературы и искусства, а часть - в отделе редких книг и рукописей 
Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина.
Если читальная на антресолях Ленинской библиотеки походила на крейсерскую 
кают-компанию, то отдел рукописей Публички напоминал адмиральский салон: мебель 
красного дерева, бронзовые бюсты мыслителей, благородная кожа старинных 
фолиантов, благоговейная тишина...
Листаю опись фонда Новикова-Прибоя и поражаюсь скрупулезной работе, проделанной 
архивистами. Тысячи писем, полученных писателем от бывших цусимцев, 
рассортированы по кораблям. Вот список корреспондентов, служивших на 
эскадренном броненосце "Орел", вот перечень воспоминаний моряков с крейсеров 
"Дмитрий Донской", "Владимир Мономах". Есть и "Аврора", и "Светлана". 
Нетерпеливо ищу "Олег". Есть! В колонке семнадцать фамилий. Среди них мне уже 
знакомый Магдалинский. А где же Домерщиков? Вот что-то похожее, но искаженное, 
да и к тому же с другими инициалами: "Л.Д. Дмерщиков". Что за "Л. Д."? Почему 
"Дмерщиков"? Неужели это кто-то другой? Томительный час - жду выписанное дело...

Все разъяснилось, когда я развязал тесемки тонкой серой папки. Конечно же, 
описка. Просто первую букву фамилии - размашистое "Д" - приняли за "Л" и "Д".
В папке два конверта, два письма, отправленных с улицы Скороходова в Москву - 
Новикову-Прибою. Смотрю на них как на великое чудо. Письма из небытия... Давно 
уже нет человека, нет и могилы его, прервался его род, переплавлены его корабли,
 рассеяны, растеряны бумаги и фотографии, а письма его идут, живут, находят 
новых адресатов... Волнуюсь так, будто Домерщиков прислал их лично мне. Сейчас 
я услышу его голос, пусть не живой, пусть это всего лишь письменная речь, но и 
в ней след души, характера, личности.
Открываю самое тоненькое письмо. На штемпеле - 16 марта 1941 года.
"Дорогой Алексей Силыч!
Сейчас, просматривая газету, узрел твое имя в числе лауреатов Сталинской премии.
 Бесконечно довольный оказанным тебе вниманием, я не могу не поделиться с тобой 
радостью, которую мне доставило сегодня газетное сообщение.
Наш общий с тобой товарищ, Леонид Васильевич, уже третью неделю лежит на даче. 
Помимо болезни сердца у него артрит суставов, ревматизм. Сегодня пойду его 
навещать. Прошлый раз он выглядел несколько лучше, однако еще далеко до 
выздоровления. Бедняга слег за несколько дней до открытия Морского музея, при 
устройстве которого и надорвался. Эта его работа не осталась неотмеченной.
Мои дела пока идут так же, как и раньше. Правда, далеко на горизонте как будто 
видны очертания берега, но мглистая погода обманчива, поэтому из осторожности я 
держусь мористее. Когда несколько прояснится, подойду поближе к берегу и, если 
усмотрю подходящее место, отдам якорь.
Человек ты занятой, и я не смею отнимать у тебя времени своей болтовней. Мой 
привет и поздравления милой Марии Людвиговне.
Твой М. Д.
Жена шлет приветы".
Второе письмо, датированное 3 декабря 1940 года, было написано на разлинованных