Поднявшись по широкой парадной лестнице, я попал в... высоченный грот с 
бетонными сталактитами, с перламутровыми морскими раковинами, вмурованными в 
бугристые дикие стены. Это было так неожиданно и так натурально для 
штаб-квартиры Экспедиции подводных работ... Я подумал, что это наверняка идея 
Фотия Ивановича Крылова - разрядить казенную учрежденческую обстановку столь 
романтическим сооружением. Куда как символично: путь в кабинет "флагмана 
затонувших кораблей" пролегал под сводами подводного грота.
Меж сталактитов поблескивала застекленная фигурная дверь. Я приоткрыл ее и 
ахнул: в глазах зарябили золоченые арабески Мавританского зала. Открыл еще одну 
дверь и попал в роскошный барочный Белый зал, в котором людно даже тогда, когда 
он пустует, людно от присутствия множества лепных нимф, атлантов, муз, кариатид,
 античных богов...
Право, сюда стоило прийти, как в некий филиал Эрмитажа, филиал негласный, 
неофициальный... Водил меня по этим залам немолодой дежурный электрик в синем 
техническом халате - Александр Арвидович Пернов. Роль добровольного 
экскурсовода взял он на себя не скуки ради и не по распоряжению начальства, а 
потому, что проработал в доме № 34 четверть века и не без основания считал себя 
старожилом и знатоком этого прекрасного здания.
Пернов провел меня в бывший кабинет начальника ЭПРОНа (его занимал теперь 
главный врач флотской поликлиники). Кабинет, где обсуждались планы уникальных 
судоподъемных операций, рождались дерзкие идеи, разбирались подводные поединки, 
кое-что сохранил из своего былого великолепия: темные дубовые панели, 
хрустальную люстру, камин черного мрамора с бронзовыми виньетками и зеркалом, 
которое еще помнило коренастого энергичного адмирала с кудрявой проседью черных 
волос. Помнило оно и высокого седобрового моряка в кителе без нашивок, не раз 
молвившего на "крыловских ассамблеях" свое веское слово военспеца.
Море не оставило этот дом и поныне. Над его парадным горит красный неон: "Маяк".
 Большую часть здания занимает заводской клуб старейшей русской верфи - 
Новоадмиралтейского производственного объединения. Со стапелей этой верфи, 
основанной еще Петром, сошли и первый русский пароход "Екатерина", и первый 
русский броненосец "Петр Великий", и все те корабли, с которыми была связана 
жизнь эпроновца Домерщикова, - "Аврора", "Олег", "Пересвет"...
Отсюда, из окон этого кабинета, в октябрьскую ночь семнадцатого года хорошо 
была видна "Аврора", бросившая якорь напротив - у Николаевского моста. И 
отблеск выстрела ее бакового орудия полыхнул и исчез в таинственной глубине 
надкаминного зеркала...
Я верю в магию старых стен, верю в их способность помогать всякому, кто 
пытается постичь прошлое не только с помощью бумаг и музейных экспонатов... 
Именно поэтому ветерану ЭПРОНа, заслуженному изобретателю РСФСР Анатолию 
Федоровичу Мауреру (номером его телефон снабдил меня Чикер), я позвонил не 
откуда-нибудь, а из бывшего крыловского кабинета. Энергичный голос сообщил, что 
он, Маурер, хорошо знал Домерщикова как замечательного специалиста и как 
человека прекрасных душевных качеств. Перед самой войной Крылов назначил его 
наблюдающим за постройкой специализированных спасательных судов для ЭПРОНа 
"Шлем" и "Водолаз". Последний героически погиб на Дороге жизни, что шла через 
Ладогу.
Все-таки странная судьба для военного моряка. Полжизни Домерщикова учили топить 
корабли. Но ему, видно, на роду было написано совсем иное спасать. Он спасал 
раненых с торпедированной "Португали", спасал матросов с "Пересвета", спасал 
затонувшие корабли, строил спасатели, чтобы те спасали потом жителей блокадного 
Ленинграда... Тут было над чем подумать...
Глава одиннадцатая
"У КОГО БУМАГИ ДОМЕРЩИКОВА?"
"Эпроновская нить" раскрыла, увы, немногое... Нить вторая ведет меня в Дачное, 
на бульвар Новаторов, к двоюродной племяннице Домерщикова Наталье Николаевне 
Катериненко. Это единственный человек в Ленинграде, а может быть, и в целом 
мире, который хорошо знал Михаила Михайловича в последние годы его жизни. От 
Павла Платоновича я узнал, что Катериненко коренная ленинградка, пережила 
блокаду, преподавала английский язык в Арктическом училище, а ныне вышла на 
пенсию. Она предупреждена письмом о моем визите, и я надеюсь узнать у нее очень 
многое, надеюсь на невероятное - вдруг у нее сохранились бумаги Домерщикова, 
его походный дневник, письма?
Мы сидим в маленькой квартирке блочного дома, и я слушаю взволнованный рассказ 
пожилой женщины, волнуюсь сам, жадно забрасываю ее вопросами, сержусь на себя, 
что сбиваю Наталью Николаевну с мысли, но ничего не могу поделать.
- Дядю Мишу я запомнила уже немолодым. Но это был человек с удивительно молодой 
душой, несмотря на то, что ему выпало, и все, что он пережил. Он был весел, 
обаятелен, остроумен, прекрасно танцевал, и я, семнадцатилетняя девчонка, 
охотно поверяла его во все сердечные тайны. Он лучше мамы мог подсказать, как 
нужно поступить в той или иной ситуации.
...Жили они втроем - дядя Миша, Колди и Питер - в доме в Графском переулке. 
Колди, высокая худая шатенка, воспитывала Питера на английский манер. Зимой и 
летом он ходил в коротких штанишках - с голыми коленками. Еще носил широкополую 
соломенную шляпу с лентой. У меня до сих пор лежит его английский букварь...
Я перелистал довольно растрепанную азбуку. Корявыми детскими буквами на полях 
было выведено "Domerschikow", а чуть ниже по-русски, по-деревенски - "Тата".
- Это его учила писать по-русски няня Тоня. Красавица. Она приехала из глухой 
деревни и писать почти не умела. Но была очень добрым человеком, преданным 
дядиной семье бесконечно.
Когда Колди с сыном не вернулись из Англии, а это стало известно спустя два дня,