на Троицу, Михаила Михайловича арестовали прямо на пароходе. Тоня сохранила 
квартиру, все вещи, все, все...
Дядя вернулся в Ленинград с Екатериной Николаевной в году тридцать шестом - 
тридцать седьмом... Снимали где-то комнату. Бедствовали. Дядя никак не мог 
устроиться на работу. И вдруг, счастье, его взял к себе начальник ЭПРОНа Фотий 
Иванович Крылов. Очень скоро Михаил Михайлович получил комнату в новом доме, 
который был построен специально для работников этого ведомства. Его и сейчас 
так называют: "дом ЭПРОНа". Это на улице Скороходова, бывшей Большой Монетной, 
немного в стороне от Каменноостровского проспекта. Да... Жизнь Михаила 
Михайловича наладилась, его ценили, он был при деле, носил морскую форму, 
дружил с писателем Новиковым-Прибоем. Тот даже в гости к нему приезжал. Но 
вскоре началась война. Мы жили в другой части города и потому в первую 
блокадную зиму оказались разобщены. Трамваи не ходили. Пешком в такую даль не 
добраться. В общем, о дядиной смерти я узнала спустя почти год. Екатерина 
Николаевна выжила. Я помогла ей устроиться в заводскую столовую мыть котлы. 
Потом она работала в детском саду воспитательницей. И после войны там так и 
осталась. Умерла она не так давно, по-моему, в конце семидесятых. Ее разбила 
болезнь Паркинсона, и соседи по квартире свезли Екатерину Николаевну в дом 
престарелых. Детей и близких родственников у нее не было.
- Бумаги! Бумаги Домерщикова, его дневники, письма, фотографии... Где это все? 
Это могло у кого-нибудь сохраниться?
- У меня, кроме букваря Питера, - вздохнула Катериненко, - и двух детских 
фотографий дяди ничего не осталось.
Она достала два старинных фото на толстых паспарту с вензелями петербургского 
ателье.
СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ. Три маленьких мальчика, три брата в матросских костюмчиках, 
внимательно смотрят в объектив аппарата. Для одного из них Михаила Домерщикова 
- этот наряд оказался пророческим. Форму моряка он так и носил потом, с трех 
лет и всю жизнь, до самой смерти... На втором снимке, сделанном спустя лет семь,
 все те же три брата, но пути-дороги их уже наметились и разошлись: старший - 
Платон - облачен в мундирчик училища правоведов, на плечах среднего - 
Константина - лежат кадетские погоны, младший же - Михаил - стоит в центре, 
облокотившись на старинный фолиант. Мальчику лет десять, на нем ладно сидит 
бушлатик Морского кадетского корпуса с якорьками на лацканах. Он смотрит 
уверенно, с достоинством и вместе с тем с той комичной серьезностью, с какой 
дети копируют взрослых.
Я разглядываю его без улыбки. Там, в разводьях смутного фона, я вижу корабли 
этого мальчика - "Аврору" и "Олег", "Жемчуг" и "Пересвет", "Младу" и "Рошаль"...
 Его ждет Цусима и скитальчество по Австралии; конные лавы Дикой дивизии и 
взрыв корабля в студеном зимнем море; его осенит жертвенная женская любовь и 
очернит чудовищная клевета. Все будет в его жизни. И он смотрит в нее 
бесстрашно.
- Может быть, Екатерина Николаевна, - робко предполагаю я, - взяла с собой в 
дом престарелых бумаги и фотографии мужа? Может быть, они там и лежат 
где-нибудь в архиве?
Наталья Николаевна только покачала головой.
- Не думаю... Екатерине Николаевне в ее беспомощном состоянии было не до бумаг..
.
- В каком доме престарелых она умерла?
- На Смольной...
Я снял трубку и по "09" узнал нужные телефоны.
- Нет, - ответили мне. - Личные архивы наших пациентов мы не храним. В лучшем 
случае вы сможете отыскать лишь историю болезни гражданки Домерщиковой.
История болезни... Мне нужна была история жизни. Как глупо хранить "скорбные 
листы", как досадно, что у нас не принято подводить итог человеческой жизни 
хотя бы на одной тетрадной страничке! Имярек такой-то прожил столько-то, 
совершил то-то и то-то, оставил после себя столько-то взращенных детей, 
построенных домов, посаженных деревьев, вырытых колодцев, написанных книг... И 
пусть бы эти тетрадные странички, пусть бы эти кратчайшие истории жизни вместо 
историй болезней хранились бы вечно - при ЖЭКах или районных архивах, при 
кладбищах или загсах. А может быть, вместо какого-нибудь ресторана (не 
разорился бы наш общепит) устроили бы хранилище для подобных автобиографий. 
Ведь даже от самой заурядной жизни должно оставаться нечто большее, чем даты на 
надгробии...
- Наталья Николаевна, может быть, у соседей что-то осталось? В старых 
коммуналках всегда большие антресоли, а там иной раз такое пылится...
- Ой, вряд ли... Сейчас чуть где лишняя бумажка завелась, ее тут же в 
макулатуру, на талоны... Свое-то толком не хранят, не то что соседское.
Тем не менее Катериненко начертила мне схемку, как найти "дом ЭПРОНа", и я 
отправился на улицу Скороходова.
Огромное шестиэтажное здание с высоченными колоннадными воротами, выстроенное 
буквой "Л", выходило острым углом на стык улиц Скороходова и Льва Толстого.
У дворничихи - она еще помнила Екатерину Николаевну - я узнал номер квартиры, 
где была комната Домерщикова. С волнением поднимаюсь на пятый этаж. Вот стены, 
в которых закончилась жизнь моего героя... Мир вам, стены этого дома!
Звякает дверная цепочка, щелкает замок, и я вступаю в чужую жизнь. Слова 
приветствия, слова объяснений, недоумение и настороженность сменяются радушной 
улыбкой.
- Да-да, жили здесь такие... Екатерина Николаевна, Боже!.. Неужели вы ее 
знаете? Какие славные люди...