креста, после чего, по ходатайству великого князя, ему выходит высочайшая 
амнистия и возвращается офицерское звание, с производством в лейтенанты, в 
каковом чине он вновь, за свои боевые действия, награждается Георгиевским 
оружием и производится в старшие лейтенанты. В 1915 году, в бытность мою в 
Одессе в составе готовившейся десантной операции на Турецкий фронт, судьба 
сталкивает, знакомит и сдружает меня с ним. Вполне понятно, с каким нетерпением 
я ожидал теперь его приезда на смену старому старшему офицеру, который, 
благодаря своей сухости характера и непониманию матросской души, сильно 
вооружил против себя не только офицеров, но и команду. Хотя я заранее предвидел,
 что новому старшему офицеру, при его молодости и неопытности, будет трудно 
наладить правильный ход корабельной жизни, но его боевой стаж, почти с полным 
Георгиевским бантом, и спокойный характер будут благотворно влиять на личный 
состав и в продолжение плавания создадут ту душу корабля, о которой я говорил 
выше, ну а в технических трудностях его работы рассчитывал подсобить ему лично 
и с помощью специальных офицеров. Я не ошибся в своих расчетах: с его прибытием 
настроение офицеров и команды сделалось спокойнее, уравновешеннее, нервность 
пропала, исчезло применение физических мер воздействия и уничтожены всякие 
дисциплинарные взыскания, отражающиеся на самолюбии команды, - вообще я был и 
остался до конца доволен своим выбором".
Эта короткая, но впечатляющая аттестация шла вразрез с изысканиями Палёнова. 
Едва я об этом подумал, как в ушах зазвучал торопливый говорок венского юриста: 
"Откуда Иванов-Тринадцатый мог знать такие биографические подробности из жизни 
Домерщикова? Только со слов самого старшего офицера. Все это полуправда, 
декорированная легендой разведчика. Да еще в изложении не очень сведущего 
человека. Иванов-Тринадцатый знал своего старшего не более полугода. Мало ли 
что тот мог наговорить о себе: золотое оружие, Дикая дивизия... Попробуй 
проверь все это, находясь где-нибудь в Индийском океане или Красном море!
А фотография? Перед глазами стоял лощеный офицер в английском френче и крагах...
 Может быть, это не он, не Домерщиков?
Двойники и в жизни встречаются, а уж на фотографиях сколько хочешь.
Чтобы разобраться во всей этой темной истории, нужно было время, да и немалое. 
Времени не было. Газетная работа, суетная, нервная, всегда на злобу дня, не 
оставляла и надежд на кропотливую работу в читальнях библиотек и архивов. Год 
шел за годом.
Лишь старый корабельный перстень, цепляясь иногда золотым якорьком за шарф или 
перчатку, напоминал о встречах в Бизерте и Вене, и на душе слегка саднило, 
будто некий давний долг так и остался невыплаченным...
Глава четвертая
НАДПИСЬ НА СПАСАТЕЛЬНОМ КРУГЕ
Москва. Июнь 1980 года
В тот год повсюду говорили о Пересвете, но не о корабле, а о монахе-богатыре, 
герое Куликовской битвы. Страна праздновала 600-летие славной победы Дмитрия 
Донского. В Брянске, на родине отважного бойца, сразившего в поединке 
мамаевского батыра, назвали улицу в честь Пересвета. В Рязани в краеведческом 
музее выставили посох легендарного богатыря. В Москве энтузиасты отыскали 
могилы Пересвета и его сподвижника Осляби, они оказались на территории завода 
"Динамо", и энтузиасты ратовали за перенос цеха со святого места...
В тот год мне понадобилось заказать большой стол в литературно-мемориальном 
кафе "У дяди Гиляя", что в Столешниках. Четыре уютных подвальчика обставлены на 
манер московского трактира начала века: тут и самовары, и граммофон, и 
старинные фотографии в рамочках по стенам...
Я зашел к директору, сделал заказ и уже было собрался уходить, как заметил в 
углу кабинета груду странных вещей: старую русскую каску, подсвечник-трикирий, 
ржавый уличный фонарь. Здесь же на стуле лежала и стопка пыльных фотографий 
явно дореволюционного происхождения. Я поинтересовался - что это и откуда?
Директор улыбнулся.
- Знаете ли, приносят понемногу всякий хлам. Мол, нам он не нужен, девать 
некуда, а вам для реквизита пригодится.
Я попросил разрешения посмотреть фотографии. Грустью веяло от безымянных 
портретов чьих-то прадедов и прабабушек - в горжетках и гимназических фартуках, 
в вицмундирах и визитках. Судьба обрекла этих людей на забвение. Но вот что 
примечательно: на всех лицах - спокойных, уверенных - читалось выражение 
собственного человеческого достоинства. Кто они? Из чьих семейных альбомов 
выпали их портреты? Наверное, и представить себе не могли, вглядываясь в мудрый 
глазок фотокамеры, что их изображения будут украшать стены бара наравне с 
пустыми цветастыми бутылками из-под заморских вин...
Несколько снимков были переложены страницами "Медицинской газеты". Овальный 
портрет какой-то барышни, открытка с видом на старый Севастополь... Групповой 
снимок сестер милосердия...
СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ. Женщины и девушки, в одинаковых длинных платьях, с красными 
крестами на головных накидках, сидели и стояли на палубе какого-то судна. 
Видимо, госпитального...
Сначала мне показалось, что по времени это русско-японская война. Потом я 
разобрал надписи на спасательном круге: "...rtugal". "Portugalia"? 
"Португалия"? И тут меня осенило: да это же "Португаль"! То самое госпитальное 
судно, которым командовал в первую мировую лейтенант Домерщиков!
- Откуда у вас этот снимок? - спросил я у директора безо всякой надежды на 
исчерпывающий ответ. Тот пожал плечами, кликнул из коридора какую-то Веру, и 
немолодая крашеная блондинка, глянув на снимки, с усилием припомнила.
- Да заходила тут старушка одна. Одуванчик божий... У нее кот креветки ест, вот