Закутанные в белое женщины сновали бесшумно, как привидения. Порой из складок 
накрученных одеяний выскользнет гибкая кофейная рука, обтянутая нейлоном 
французской кофточки, или высунется носок изящной туфельки. В толпе не увидишь 
старушечьих лиц - они занавешены чадрой, и потому кажется, что город полон 
молодых хорошеньких женщин. Но это одна из иллюзий Востока.
У ворот испанской крепости Касбах к нам подбежала девушка европейской внешности,
 но с сильным местным загаром. Безошибочно определив в Разбаше старшего, она 
принялась его о чем-то упрашивать, обращаясь за поддержкой то ко мне, то к 
Симбирцеву. Из потока французских слов, обрушенных на нас, мы поняли, что она 
внучка кого-то из здешних русских, что ее гранд-папа, бывший морской офицер, 
тяжело болен и очень хотел бы поговорить с соотечественниками, дом рядом - в 
двух шагах от крепости.
Мы переглянулись.
- Может, провокацию затеяли? - предположил Симбирцев.
- Напужал ежа! - воинственно распушил бакенбарды командир плавбазы. Нас трое, и 
мы в тельняшках... Посмотрим на обломок империи. Наверняка с бизертской эскадры.

И мы пошли вслед за девушкой, которую, как быстро выяснил Разбаш, звали Таня и 
которую он всю недолгую дорогу корил за то, что та не удосужилась выучить 
родной язык. Девушка чувствовала, что ее за что-то упрекают, но не могла понять 
за что и потому жеманничала преотчаянно. Она привела нас к старинному туземному 
дому, такому же кубическому и белому, как и теснившие его соседи-крепыши.
Мы вошли в белые низкие комнаты уверенно и чуточку бесцеремонно, как входят в 
дом, зная, что своим посещением делают хозяевам честь и одолжение.
"Обломок империи" лежал на тахте под изъеденным молью пледом. Голова, прикрытая 
мертвыми серебристыми волосами, повернулась к нам с подушки, и старик отчаянно 
задвигал локтями, пытаясь сесть. Он сделал это без помощи внучки, подобрал плед,
 оглядел нас недоверчиво, растерянно и радостно.
- Вот уж не ожидал!.. Рассаживайтесь! Простите, не знаю, как вас титуловать...
Мы назвались. Представился и хозяин:
- Бывший лейтенант российского императорского флота Еникеев Сергей Николаевич.
Это молодое блестящее звание "лейтенант" никак не вязалось с дряхлым старцем в 
пижаме. Правда, в распахе домашней куртки виднелась тельняшка с широкими 
нерусскими полосами. В вырез ее сбегала с шеи цепочка нательного крестика.
На вид Еникееву было далеко за семьдесят, старила его неестественная белизна 
лица, столь заметная оттого, что шея и руки бывшего лейтенанта были покрыты 
густым туземным загаром.
Он рассматривал наши лица, наши погоны, фуражки, устроенные на коленях, с тем 
же ошеломлением, с каким бы мы разглядывали инопланетян, явись они вдруг перед 
нами. Он очень боялся - и это было видно, - что мы посидим-посидим, встанем и 
уйдем. Он не знал, как нас удержать, и смятенно предлагал чай, фанту, коньяк, 
кофе... Мы выбрали кофе.
- Таня! - почти закричал он. - Труа кяфе тюрк!.. Извините, внучка не говорит 
по-русски, живет не со мной... Вы из Севастополя?
- Да, - ответил за всех Разбаш, который и в самом деле жил в Севастополе.
- Я ведь тоже коренной севастополит! - обрадовался Еникеев. - Родился на 
Корабельной стороне, в Аполлоновой балке. Отец снимал там домик у отставного 
боцмана, а потом мы перебрались в центр... Может быть, знаете, в конце Большой 
Морской стоял знаменитый "дом Гущина"? Там в крымскую кампанию был госпиталь 
для безнадежно раненных... Вот в этом печальном доме я прожил до самой 
"врангелиады". Да-с... Я ведь механик. Из студентов. Ушел из Харьковской 
техноложки охотником на флот. Сразу же как "Гебен" обстрелял Севастополь. Ушел 
мстить за поруганную честь города. Да, да, - усмехнулся Еникеев, - так я себе 
представлял свое участие в мировой войне.
Таня принесла кофе и блюдо с финиками. Пока разбирали чашечки, я огляделся. 
Убранство комнаты выдавало достаток весьма средний: старинное, некогда дорогое 
кресло "кабриолет", расшатанный кофейный столик, облезлый шкафчик-картоньер для 
рукописей и бумаг... Из морских вещей здесь были только бронзовые корабельные 
часы фирмы "Мозер", висевшие на беленой стенке между иконкой Николая Чудотворца 
и журнальным фото Юрия Гагарина в белой тужурке, украшенной шейными лентами 
экзотических орденов. Поверх картоньера лежала аккуратная подшивка газеты 
"Голос Родины", издающейся в Москве для соотечественников за рубежом.
- Я подписался на эту газету, - перехватил мой взгляд Еникеев, - когда узнал, 
что ваше правительство поставило в Порт-Саиде памятник крейсеру "Пересвет". 
Слыхали о таком?
- Тот, что взорвался в Средиземном море?
- Точно так. В шестнадцатом году на выходе из Суэцкого канала... Я был младшим 
трюмным механиком на "Пересвете" и прошел на нем - извините за каламбур - 
полсвета: от Владивостока до Суэца. Это был старый броненосец, хлебнувший лиха 
еще в Порт-Артуре. Японцы потопили его в гавани, затем подняли, нарекли 
"Сагами", подняли свой флаг, а спустя лет десять продали России. В 
кают-компании его называли "ладьей Харона", мол, "ладья" эта уже переправила на 
тот свет немало людей, теперь, вторым рейсом, доставит туда еще семьсот 
семьдесят...
За свою морскую жизнь я совершил только один настоящий поход - из Владивостока 
в Порт-Саид. Да-с, один... Горжусь им и скорблю... "Пересвету" было отмерено 
все, что выпало на долю флоту российскому: чести и подлости, дури и отваги, 
огня и смерти... Кто в море не ходил, тот Бога не маливал... Это про нас 
сказано. Японцы продали нам "Пересвет", как цыган кобылу: дыры в 
водонепроницаемых переборках были заклеены пробковой крошкой и тщательно