дворца. 
И солдаты переводили взгляд с фотографий на генерала, стоявшего в соседней 
комнате 
старой хаты, к которому спешила старушка-мать, вытащившая огромным рогачом из 
печки чугун с теплой водой, и видели, как сын улыбался матери. Чувство 
восхищения 
жизнью генерала и гордости за советскую власть, которая могла сделать из 
простого 
крестьянина знаменитого полководца, наполняло их сердца. [133]
* * * 
Вера Ефимовна стала наливать воду в корыто. 
И здесь произошло незримое для постороннего глаза, безмолвное столкновение 
между 
матерью генерала и его любимым ординарцем Митей Глушаковым. 
Митя, как и вся личная охрана командующего, посолдатски чувствовал, как хорошо, 
что 
генерал попал на побывку в родную семью, но для ординарца это была все-таки 
одна из 
хат, в которых останавливался генерал отдохнуть, умыться, покушать и где при 
любых 
обстоятельствах не прекращалось исполнение обязанностей ординарца. 
В других хатах колхозницы также кипятили воду, но подавал ее Митя, и только он. 
И 
ординарец ревниво оберегал свое право заботиться о генерале, не уступая его 
никому - 
ни лучшим бойцам личной охраны Ватутина, ни даже его адъютанту. Митя считал, 
что он 
получил это право, во-первых, потому, что генерал сам не скрывал своего 
отеческого 
отношения к нему и действительно предпочитал пользоваться его помощью больше, 
чем 
чьей бы то ни было, а главное - потому, что это право Митя завоевал своим 
поведением 
в бою и вне боя. 
Юный солдат Глушаков прибыл в распоряжение командующего фронтом в напряженные 
дни боев под Воронежем и сразу сумел понять, что нужно командующему от 
ординарца, 
как вести себя, чтобы всегда находиться рядом с ним и в то же время никогда ему 
не 
мешать. 
И Глушаков вместе с адъютантом неизменно оказывался возле генерала в момент 
бомбежек, готовый мгновенно прикрыть командующего своим телом, я пропадал из 
глаз, 
-когда чувствовал, что не понадобится Ватутину. Долгими часами дежурил Глушаков 
iy 
двери комнаты командующего во время совещаний и, улучив минуту, когда наступал 
перерыв и генералы, переговариваясь на ходу, выходили подышать свежим воздухом, 

несказанно гордясь тем, что допущен к святая святых - карте командующего, - 
бережно 
стряхивал с нее крошки резинки, стружки от карандашей, снова затачивал 
карандаши, 
протирал замшей лупу, подметал комнату. Митя горевал, когда командующий в дни 
тяжелых сражений отказывался от обеда, и научился по признакам, ему одному 
известным, определять, когда все же можно подать обед. Он знал, что Ватутин по-
солдатски неприхотлив и не упрекнет, если обед будет не таким уж вкусным, но 
зато 
Глушаков был способен загрызть самого себя и повара, никогда не прощал ни 
официанткам, ни штабной кухне, если с обедом [134] запаздывали хоть на минуту, 
тем 
более, что этой минуты оказывалось иногда достаточно, чтобы командующий, не 
пообедав, уехал в войска. 
Глушаков делал все, что мог, чтобы обеспечить спокойный сон командующего: 
старательно стелил постель, выносил из комнаты цветы, чтобы они не поглощали и 
доли 
воздуха, нужного генералу, проведшему ночь над картой, смазывал петли дверей, 
чтобы 
двери не скрипели, клал у изголовья свежие газеты и журналы, настраивал радио 
на тихую 
музыку из Москвы, которую Ватутин любил слушать, приходя из штаба. Но сам 
ординарец 
не ложился спать, оберегая сон генерала, готовый разбудить его, как всегда, в 
девять часов 
утра. И часто, подойдя на цыпочках к комнате командующего, находил его уже 
делающим 
физзарядку или одетым, несмотря на то, что генерал лег спать в шесть часов утра.
 
Изредка у Глушакова вырывалась просьба: 
- Вы бы отдохнули, товарищ командующий! На что Ватутин неизменно отвечал: 
- Война, товарищ Глушаков, разобьем фашистов, тогда отдохнем, отоспимся и опять