за 
работу... 
Иногда следовали "угрозы" - "женить Митю после войны", а чаще обещание помочь 
Мите учиться, и не только обещание. В редкие часы затишья на фронте Ватутин 
занимался с Митей и солдатами охраны русским языком и математикой. Это был один 
из 
видов отдыха генерала, всегда заботившегося о подчиненных. 
Митя был влюблен в командующего, как может быть влюблен юный ординарец в своего 

прославленного генерала, был предан и близок ему. 
И вот теперь Глушаков подошел, как обычно, с полотенцем и мылом к генералу, 
протянул 
руку за кувшином с водой и увидел кувшин в руке Веры Ефимовны. Увидел, как 
послушно 
наклонил голову командующий, как взъерошились под сильной струей его волосы и 
произошло то, на что Митя никогда бы не отважился: Вера Ефимовна стала помогать 

сыну, смывала свободной рукой мыло с шеи, с плеч, смывала (уверенными 
движениями, 
делала это, очевидно, так же, как и больше тридцати лет назад, когда купала 
малыша. 
И ординарец понял, что есть руки более нежные и уверенные, чем его руки, глаза 
более 
понимающие и вовремя замечающие, что нужно генералу, чем даже его, Митины, 
глаза, - глаза и руки матери. И так же как солдаты из охраны завидовали 
близости 
Глушакова к генералу, так он позавидовал сейчас его матери, Но тут же вспомнил 
юный 
[135] солдат свой дом, свою мать и всей сыновней душой своей почувствовал 
огромные 
права матери и признал их.
* * * 
Они были рядом, сын и мать, и этим были полны их души. 
Мать не сводила глаз со своего сына. Это был ее Коля, похожий на нее и немного 
на отца 
и на своего старшего брага Павла, на других братьев, сестер, в нем видела она 
знакомые 
черты всех Ватутиных - от дедов до внуков. 
Впервые увидела мать, что посеребрились виски сына, что морщины глубоко 
пролегли на 
лбу, собрались к уголкам глаз. Ей, не признающей за старостью прав на своих 
детей, как 
их не признает каждая мать, стало больно. Но эта боль заглушалась огромной 
радостью 
матери, видевшей сына в тревожное военное время живым, здоровым, окруженным 
почетом. 
Не откладывая разговора о главной практической цели приезда, Николай Федорович 
сказал Вере Ефимовне: 
- Собирайтесь, мама, в Москву. За вами приедет Таня, вы поживете с ней, 
отдохнете, а 
после войны окончательно решите - где захотите, там и будете жить. 
Но как могла она уехать в Москву, пока воюют ее сыновья, пока их жены работают 
в поле, 
a внуки остаются дома одни? 
- Нет, сынок, не брошу я внуков, - ласково, но твердо сказала Вера Ефимовна, и 
в этом 
ответе Ватутин почувствовал спокойную, без позы и рисовки готовность матери 
посвятить свою жизнь другим. 
И как ни настаивал Николай Федорович, обещая лично помогать семьям братьев, 
пришлось ему все же уступить матери, согласившейся лишь на то, что к ней 
приедет и 
поможет по хозяйству Татьяна Романовна. А пока он допытывался у матери, в чем 
семья 
терпит нужду, как обстоит дело с питанием, с одеждой, обувью, и Вера Ефимовна 
отвечала, что ей ничего не нужно и что ни о чем не надо ему беспокоиться. 
Именно эта готовность к любому труду, а если надо, то и к лишениям, готовность 
одолеть 
все тяготы жизни сквозила во всем облике Веры Ефимовны и спасала ее в 
мучительные 
месяцы оккупации, о которых она ничего не рассказывала и о чем Ватутин узнал от 
сестер 
и соседей. [136]
* * * 
Ватутины вернулись в Чепухино после того, как стала ясна безнадежность попыток 
пробраться с оккупированной гитлеровцами территории к своим. 
Уже на окраине села с Верой Ефимовной повстречался односельчанин, носивший 
зловещее и очень подходившее ему прозвище "Каюк", и злобно зашипел: 
- Возвращаешься... думаешь еще жить... Кончилась твоя жизнь... Теперь не ваша, 
а моя 
дорожка вперед идти... А ты за сыновей ответишь, особенно за Николая... Не наши