вешать 
свою шинель на этот гвоздик, когда уедет генерал. 
Ибо как ни значителен был генерал для солдат, солдаты уже примеряли свой путь к 
его 
пути, искали сходства в этих путях, искали в генерале самих себя, в его 
биографии - 
начала своих биографий и, конечно, находили. Находили что-то знакомое, 
свойственное 
им самим и их командирам в этом широкоскулом солдатском лице генерала, в прямом,
 
твердом и честном взгляде его проницательных глаз. 
А когда генерал снял мундир и остался в одной нательной солдатской рубахе, он 
стал 
внешне совсем по-солдатски прост. 
Могучее солдатское здоровье чувствовалось в широких плечах генерала, в его 
мощной, 
почти квадратной груди. Генерал был небольшого роста, но замечалось прежде 
всего не 
это, а то, что он очень пропорционально сложен, что ноги его, стройные, обутые 
в 
хромовые сапоги с короткими голенищами, легко носят массивное тело. 
У него была ровная, ритмичная походка, шаг частый, но не семенящий, а спорый, 
отработанный в строю. 
Солдаты узнавали свои привычки даже в том, как генерал перематывал портянки. 
Они 
узнавали в генерале самих себя, потому что ни воинский вид, ни нынешнее 
положение 
генерала не скрывали того, что это много физически потрудившийся человек. 
Разумно 
экономны были движения его рук, много поработавших с детства, и вот он, 
прихватив 
мизинцем и безымянным пальцем кончик рукава нательной рубахи, отер им со лба 
пот 
совсем так, как это делали на покосе поколения крестьян. 
Генерал казался солдатам особенно близким еще потому, что рядом была его мать, 
простая, близкая солдатам колхозница. 
На стенах хаты висели фотографии Николая Федоровича, сохраненные Верой 
Ефимовной 
в дни оккупации, фотографии, на которые раньше солдаты не обращали внимания, а 
теперь смотрели то на них, то на живого генерала, и жизнь его развертывалась 
перед 
ними. 
Да, вот он на фотографии, шестнадцатилетний крестьянский юноша в русской рубахе,
 с 
широко раскрытыми глазами, ищущими ответов на множество вопросов. [132] 
А вот фотография первых лет военной службы, он уже командир, но нет еще у него 
той 
подтянутости, что отличает современного советского офицера. Еще плохо пригнано 
обмундирование, гимнастерка немного обвисает, на ней непомерно большие карманы 
с 
оттопыренными от носки клапанами; на голове мягкая полотняная фуражка со 
звездочкой, под которую подведена ленточка, - вольность, невозможная в наше 
время. 
Но еще смелее взгляд молодого командира, он вопрошает жизнь, не любопытствуя, а 

требуя от нее ответа. Руки, по-крестьянски тяжело лежащие на коленях, сжаты в 
кулаки, 
губы плотно сомкнуты, готовы твердо и решительно отдать приказ. 
И рядом Ватутин с женой на фотографии чугуевского фотографа. Ватутин сидит на 
ручке 
кресла, спершись на плечо Татьяны Романовны. Он все так же скромен и прост. 
А дальше фотография периода пребывания в Военной академии имени Фрунзе. 
Открытое волевое лицо, взгляд умных, глубоко сидящих глаз. Безукоризненно 
пригнано 
обмундирование, строго надет шлем, и как будто бы даже изменилась осанка 
командира, 
он стал стройнее, собраннее. 
Вот Ватутин уже с тремя "шпалами" на петлицах. Годы военной профессии наложили 
на 
весь облик свой отпечаток - проступили черты строгой требовательности и 
уверенности. 
На следующей фотографии Ватутин уже с "ромбом". В его взгляде - 
проницательность и 
доброта. Они уже не вопрошают, эти глаза, они - все видят перед собой и на 
многое 
сами могут дать ответ. 
Наконец, последняя фотография. Ватутин принимает из рук Михаила Ивановича 
Калинина орден. Рядом с ним высший генералитет Советской Армии. Сияют ордена, 
блестят золотые шевроны и звездочки, сверкают люстры огромного зала 
Кремлевского