– Стреляет, товарищ капитан Мы кинулись вдвоем в глубокую воронку от 
взорвавшейся накануне недалеко от капонира немецкой пятьсоткилограммовой бомбы. 
Прильнули к прицелу снятых с самолетов спаренных пулеметов и, поворачиваясь 
вместе с турелью, дали длинную очередь между И-16 и стрелявшим по нему 
«мессершмиттом».
 Вторая очередь пришлась по фюзеляжу гитлеровца Me-109 резко отвалил в сторону 
и ушел
 – А-а, получил, – торжествующе кричал ему вслед Бугаев. Он быстро поправил в 
патронной коробке ленту. Снова заработали пулеметы. Такая же длинная очередь 
прошла перед носом другого Me-109. И этот шарахнулся вправо.
 В воздухе что-то противно зашуршало. И сильно с треском лопнуло. Запели на 
разные голоса осколки, комья земли полетели в воронку. – Мина! догадался Бугаев.
 За первым взрывом последовал второй, третий. Мины рвались и рвались вокруг 
воронки, груды каменистой земли молотили по нашим спинам. Но вот обстрел стих.
 – Цел?
 – Целехонек, – улыбался Бугаев.
 Подбежал батько Ныч.
 – Плохи, комиссар, наши дела, – сказал я ему, – если немецкая пехота достала 
нас своими минометами.
 С наступлением темноты капитан Сапрыкин принимал и выпускал на Большую землю 
транспортные самолеты. «Король» воздуха и я прикрывали их посадку и взлет.
 И вот – наш последний вылет в Севастополь. Мы с Яшей Макеевым возвращаемся с 
задания. Над маяком стали в круг. Первым пошел на посадку Яша. Луч прожектора с 
минуту лежал вдоль посадочной полосы и погас, как только самолет коснулся 
колесами земли. «Молодец, – отметил я про себя, хорошо сел». Я вышел уже на 
прямую, снижаясь, сбавил обороты двигателя, выпустил щитки и шасси. Вот-вот 
вспыхнет прожектор. И он вспыхнул. Только не на старте, а далеко слева, где-то 
у Северной Бухты. Луч скользнул над водой, выхватил из темноты маяк. Потом 
оторвался от маяка, лизнул фюзеляж моего самолета и снова упал на воду, 
прощупывая аэродром
 Быстро убрал щитки и шасси, дал полный газ двигателю. Истребитель с ревом 
пронесся над стартом, с набором высоты резко развернулся влево. Я не сомневался,
 что прожектор не наш. Зачем бы нашим освещать для противника свой аэродром и 
слепить летчиков на посадке. А близилось время прилета транспортных самолетов 
Через минуту определяю-прожектор на захваченном немцами Константиновском 
равелине. Даю по нему несколько очередей с пикирования. Луч погас. Но когда 
вернулся на Херсонес и зашел на посадку, луч с Константиновского равелина вновь 
потянулся к мысу длинным, бледно-дымчатым шнуром. Еще дважды я пикировал на 
проклятый прожектор, и он дважды оживал. Нужно было что-то придумать. Я пошел к 
равелину над сушей, бреющим. Ночью бреющий полёт равносилен самоубийству. Но 
другого выхода не было. Стрелка бензочасов неумолимо подрагивала у нуля. 
Боеприпасы на исходе. Если и на этот раз не удастся разбить прожектор, то 
повторить атаку будет невозможно
 Приближаясь к цели, убрал газ. Машину тряхнуло– прямое попадание. Но, кажется, 
она еще слушается меня. С короткой дистанции ударил по прожектору из пушки, 
показалось, будто видел, как полетели стекла. На выходе из атаки дал полный газ 
и поспешил набрать высоту на случай, если внезапно кончится горючее, – тогда 
смогу спланировать к своим. До самого аэродрома поглядывал в сторону 
Константиновского равелина – не вспыхнет ли снова прожектор. Там было темно.
 Приземлился в лучах своих прожекторов. На пробеге круто развернуло влево, 
стойки шасси, подбитые снарядом, не выдержали силы инерции, подломились и 
машину юзом потянуло на правую плоскость крыла. Меня чуть не выбросило из 
кабины. Удержали привязные ремни. Отбросив ремни, выскочил из кабины, обошел 
искалеченную машину.
 – Жаль, – сказал я скорее сам себе, чем стоявшему рядом комиссару. Думал на 
нем еще повоюю. Не дожил…
 У каждого человека есть в душе особенно святые для него воспоминания. Это даже 
не воспоминания, ибо воспоминания связаны с прошлым. А как назовешь лучшее в 
твоей судьбе? Лучшее совсем не потому, что жилось тебе легко и радостно. Так уж 
скроена жизнь, что безоблачные дни сглаживаются в памяти. Остается накрепко 
лишь опаленное теми испытаниями, когда ты почувствовал, чего ты стоишь, когда 
заглянул в глаза смерти и не свернул с курса, померялся с ней силами и победил.
 Когда ты ближе всего оказываешься сопричастен с великой общей народной судьбой.
 А это всегда окрыляет человека и дает ему те силы, которые в обычных 
обстоятельствах он, быть может, и не нашел бы в себе, а здесь, словно собрав 
волю и мужество многих и многих, открывает в себе неведомые ему ранее тайники, 
становится неизмеримо выше себя обыденного, словно сам себя измерил другой 
меркой.
 Из таких мгновений и дней складывается лучшее в человеке. И это лучшее не 
уходит со временем: оно откристаллизовывается в характере, меняя и возвышая 
его: человек, взявший большой перевал, не растеряется на малом и, если даже 
силы у него поубавит возраст, он постарается не показать этого, остаться верным 
той, давным-давно взятой высоте.
 Не только для меня – для сотен и сотен людей, с которыми мы тогда шли рядом, 
таким святым и сокровенным навсегда остался Севастополь.
 Страшен в своих ранах, боли и ненависти был он тогда – наша легенда, наше 
сердце, любовь наша – Севастополь.
 Мы покидали его!
 Да, теперь можно об этом сказать: нас душила ярость. Слова утешения о том, что 
мы выполнили свой долг, что Севастополь перемалывал лучшие фашистские дивизии,