С тревогой и гордостью следили мы за тем, что происходит в Севастополе.
 И каждая новость – как листовка, как напоминание о том, что ты должен 
оказаться достойным чести защищать этот город.
 …Огонь крупнокалиберной артиллерии был направлен на реликвии и памятники 
города, памятники русской славы и гордости. Авиация бомбила Севастопольскую 
панораму. Летом 1942 года одиннадцатидюймовыми фугасными снарядами была пробита 
стена в здании панорамы, изрешечено осколками разорвавшихся снарядов огромное 
живописное полотно Франца Алексеевича Рубо площадью 1610 квадратных метров. 
Затем фашистские летчики специально обрушили на панораму серию фугасных и 
зажигательных бомб. Возник пожар. Гибель уникальной картины была неминуема…
 Но ее спасли. Спасли, жертвуя собой, матросы и солдаты. Сыны Севастополя,
 Почему я вспомнил о панораме? Ведь уже тогда было много такого, что сразу 
становилось и историей и легендой: с последними гранатами кидались матросы под 
танки, батареи бились до последнего и взрывали себя вместе с ворвавшимися на их 
позиции гитлеровцами, чадящие пожарами гордые корабли дрались, пока не уходил 
под воду их бело-голубой флаг со звездой, серпом и молотом.
 Тогда мы по-особенному ощущали историю. Нам казалось, что где-то, может быть, 
с Петровым или Остряковым на их командных пунктах рядом стоят и Нахимов, и 
Корнилов, и Тотлебен, и Хрулев. Что где-то бродит по немецким тылам бессмертный 
матрос Кошка, а усатые бомбардиры помогают заряжающим на Малаховом кургане
 Потому мы и радовались тогда – словно был спасен крейсер или отбита у немцев 
важная высота– известию о спасении полотна Рубо.
 – Сволочи! – Узиав о гитлеровском артналете на панораму, бросил тогда мой друг 
Николай Наумов. – Они и за это получат. За каждый разбитый камень Севастополя…
 Прибыл Николай Александрович в авиацию Черноморского флота на должность 
инспектора ВВС. А стал непревзойденным воздушным бойцом.
 25 февраля 1942 года Наумов встретился в севастопольском небе с опытнейшим 
фашистским асом. С моря этот бой наблюдали бойцы катера-охотника. И когда 
гитлеровец, оставив в небе дрожащий шлейф дыма рухнул на землю, они сели писать 
письмо во фронтовую газету.
 Были в этом письме, между прочим, и такие строки: «Восхищаемся подвигами в 
боях за Родину нашего черноморского сокола. Мы будем бить вpагa на воде, как 
бьют его наши боевые товарищи в воздухе».
 А слава Наумова только расправляла крылья. Как-то он один пошел в атаку на 
четыре Me-110. Имея сильное вооружение передней полусферы, фашистские летчики 
менее всего опасались атаки с этой стороны.
 И были ошеломлены, увидев, как этот «сумасшедший» русский пошел в лобовую 
атаку.
 Секунды были ими потеряны, а Наумов молниеносными ударами свалил двух 
«мессеров». Два других летчика в панике ринулись назад: им не приходилось еще 
встречать ничего подобного…
 Мы помнили приказ Ставки: «Севастополь не сдавать ни в коем случае и оборонять 
его всеми силами».
 Вспомните сообщение Совинформбюро от 3 июля 1942 года: «Сколь успешно выполнил 
Севастопольский гарнизон свою задачу, это лучше всего видно из следующих 
фактических данных. Только за последние 25 дней штурма Севастопольской обороны 
полностью разгромлены 22, 24, 28, 50, 132 и 170-я немецкие пехотные дивизии и 
четыре отдельных полка, 22-я танковая дивизия и отдельная мехбригада, 1, 4 и 
18-я румынские дивизии и большое число частей из других соединений. За этот 
короткий период немцы потеряли под Севастополем до 150000 солдат и офицеров, из 
них не менее 60000 убитыми, более 250 танков, до 250 орудий. В воздушных боях 
над городом сбито более 300 немецких самолетов. За все 8 месяцев обороны 
Севастополя враг потерял до 300 000 своих солдат убитыми и ранеными. В боях за 
Севастополь немецкие войска понесли огромные потери, приобрели же-руины».
 За всем этим подвиг и тех, кто сражался в небе.

 «Пощады никто не желает…»

 Севастополь чадил пожарищами. Собственно, города уже не было. Были холмы камня 
и железа, огрызающиеся свинцом всякий раз, когда гитлеровцы поднимались, 
думалось им, в последнюю атаку. И камни снова оживали, ощеривались огнем, из 
них, как привидения, вставали обожженные и окровавленные люди, которым по всем 
военным правилам уже тысячи раз полагалось умереть.
 И они, казалось, не имеющие ни малейшего понятия ни о смерти, ни о простой 
человеческой боли, не понятные для немцев, а потому вдвойне страшные, бросались 
в штыки, обвязав себя гранатами, шли на танки, уходили в небытие, взрывая с 
ворвавшимися на позиции вражескими солдатами батареи и форты, устилая каждый 
метр севастопольской земли десятками и десятками трупов в мышиной форме.
 Потом человечество будет удивляться, как могли вообще существовать здесь люди, 
где, казалось, каждый сантиметр земли был сотни и сотни раз перепахан снарядами,
 пулями и бомбами. И, собственно, земля уже была не земля, а оживленное железо.
 Таким был тогда и мыс Херсонес.
 Горькие это были дни.
 Но вот даже теперь, спустя столько лет, анализируя наши чувства в те огненные 
минуты, я не могу думать только о горечи.
 Да, трудно, невыносимо трудно было видеть Севастополь в огне, каждый день 
хоронить друзей и, особенно последние дни, знать, что придется драться, пока 
есть патроны и жизнь. Уходить некуда-за нами Черное море.
 Но не меньшим чувством было другое-гордость.
 Его рождала сама атмосфера города, его оплавленные камни, его прошлое, его