Аллахвердов скрестил руки на груди.
 – Клянусь, никогда этого не случится, – пообещал он.
 Филатов обвел всех строгим испытующим взглядом.
 – Что ж, если Минин согласен, – подытожил он, – весь этот неприятный разговор 
останется между нами. – Минин кивнул головой. – Вам, товарищ младший лейтенант, 
придется попросить извинения у старшего политрука. Подумать только перед кем 
грудь выпятил: «В бою об этом не думаешь»… И как у тебя язык повернулся Батьку 
обидеть?!
 Аллахвердов молча смотрел себе под ноги. На душе у него было до обидного 
скверно и в то же время слова Филатова принесли какое-то спасительное 
облегчение.
 – Теперь по машинам, – продолжал Филатов. – Напоминаю задание. Штурмовиков 
встречаем у реки Чатырлык. Сопровождаем до цели и обратно. Непосредственное 
прикрытие – Капитунов – Аллахвердов. Для обеспечения свободного маневра 
держитесь от подопечных метров на двести, превышение – не более ста. Я и 
Минин-сковывающая пара. Будем метров на пятьсот сзади и на столько же выше. В 
случае нападения воздушного противника мы вступаем в бой. И как бы нам не было 
туго, ни в коем случае не идите выручать нас. От «илов» никуда. Ясно?
 На земле всегда все ясно. В воздухе же столько неожиданного, 
непредусмотренного, что нужно непрерывно в какие-то доли секунды принимать все 
новые и новые решения, и насколько они будут верны, зависит исход боя, жизнь 
твоя и твоих товарищей.
 Отпустив летчиков, Любимов и Ныч направились к землянке командного пункта 
эскадрильи. Батько был совсем расстроен. Как только вышли за лесную полосу, где 
никто не мог слышать их разговора, он с серьезным видом спросил Любимова:
 – Видал когда-нибудь квочку, высидевшую диких утят? – и, не ожидая ответа, 
продолжал. – Вывела, выходила, они взмахнули крылышками и в небо, а она по 
двору носится, как дура. Не видал? Так вот она, гляди!
 Ныч остановился, ткнул большим пальцем в свою выпуклую грудь. Лицо его 
побагровело, по лбу из-под лакированного козырька флотской фуражки скатывались 
крупные горошины пота. А Любимов смотрел на своего комиссара широко раскрытыми 
глазами и не понимал, куда он гнет.
 – Тебе, Вася, что, – горячо наседал Ныч, – кинул клич: «Вперед! За мной!», сел 
на своего крылатого жеребца и пошел со своими орлятами в бой. Сам дерешься, их 
подбадриваешь. А у меня этой малюсенькой добавочки «за мной» и не хватает. Я 
любого имею право послать в бой, могу воодушевить, могу приказать, а сам?.. 
То-то. Вот тут это у меня камнем давит, Вася.
 – Брось, Батько, ерунду городить, – вставил Любимов.
 – Ни, голубок! До войны это как-то незаметно было. А ты слышал, что сказал 
сейчас Аллахвердов? Не летаешь, мол, и помалкивай. Ты это не уловил, а мне – 
нож в самое сердце. Теперь понял мою беду? И тут ничего не поделаешь. Жизнь 
сама подсказывает: у моряков комиссаром должен быть моряк, а у летчиков – 
летчик. Буду в морскую пехоту проситься. Там мое место, Вася.
 – Вроде и солнце не очень печет, а несешь какую-то чепуху. – Любимов говорил 
невозмутимо спокойно, словно хотел умерить этим пыл Ныча. – Ну скажи по совести,
 что я без тебя буду делать? У хорошего комиссара и на земле работы невпроворот.
 Да и как это ты от нас уйдешь? Тебя же, старого черта, вся эскадрилья любит. 
Батьком зовут. А батько в лихую годину сынов своих не бросает. Вот так-то, 
дорогой мой, Иван Константинович. – И уже другим тоном. – Не обижайся. 
Аллахвердов молод – попетушился малость перед старшими, ему же потом стыдно 
будет.
 Низко протарахтел У-2. Вернулся отвозивший в штаб полка донесение старший 
лейтенант Сапрыкин. Но я упредил его доклад командиру эскадрильи.
 Мне не терпелось сообщить, что задание по «переучиванию на „яки“» молодых 
пилотов прошло успешно, без всяких ЧП, что Платонов и Макеев теорию и технику 
пилотирования сдали на «отлично». И, наконец, чертовски хотелось еще раз 
поздороваться с ними no-приятель-ски, без свидетелей.
 Я не выдержал, обхватил руками Ныча и Любимова, прижал к себе:
 – До чего же я, братцы, рад, что снова вместе. Ну, ну… Да улыбнитесь же, 
черти!
 И Ныч сдался. Лицо его посветлело, обозначились ямочки на щеках. Добродушно, с 
лукавинкой щурились глаза Любимова. Ныч без труда прочитал в них: «Хочешь, 
Батько, выдам твою тайну?» Казалось, что с губ Любимова готовы сорваться первые 
слова.
 – Вася, – умоляюще произнес комиссар.
 – Могила! – заверил Любимов.
 – Секреты от меня? – Я стукнул их лбами, – Ладно, не надо.
 И я продолжал рассказывать:
 – Особенно красиво летает сержант Платонов, до чего чисто все делает. Короче 
говоря, готов с ними в бой хоть сейчас.
 – Успеешь, – сказал Любимов. – После обеда с кем-нибудь из обстрелянных 
подежуришь…
 – Можно с Филатовым?
 – Хорошо, с Филатовым. Потом в зону «сходишь» с сержантами. А чтобы не блудили,
 собери сейчас своих молодцов, пусть приготовят карты для изучения района. 
Занятия проведу я. Тебе тоже не лишне послушать. Действуй. – И тут же 
подошедшему Сапрыкину, – как там в полку, что комиссар, как наш Наум Захарович?
 Сапрыкин взял под козырек.
 – Разрешите доложить, товарищ капитан?
 Любимов и Ныч тоже приложили руки к козырьку. Но комэск тут же предложил: