Понимаешь, незачем мне из Севастополя.
 Бодрое настроение пострадавшего друга освободило Карасева от неловкости.
 – Мы еще в джазе с тобой поиграем, – сказал Карасев ободряюще (оба играли на 
музыкальных инструментах).
 – Поиграем, Семен, обязательно поиграем. Заживут раны, такой джаз устроим 
фрицам в воздухе, что чертям тошно будет. А как ты после тарана?
 – Да ничего. – Пожал плечами Карасев, – воюю. Только учти, если тебе когда 
случится пойти на таран, заранее открой колпак и отстегни ремни.
 Карасев говорил так, словно перед ним лежал не безногий Любимов, а тот, 
прежний, неуязвимый ас. Ни в словах, ни в тоне, которым произносил их Семен, не 
было ни одной фальшивой ноты и не было, будто прописанного для всех безнадежных 
ободрения «мы еще повоюем». И Любимов на минуту забыл, что он инвалид, стал 
выспрашивать что, да как и почему – вдруг пригодится. Карасев отвечал охотно, 
старался не упустить никакой мелочи.
 Рассказал, что сначала пытался отрубить «юнкерсу» хвост винтом, как это сделал 
Евграф Рыжов из 32-го авиаполка, но ничего не вышло. Сильно болтало в струе 
воздушного потока от моторов противника.
 – А он, подлец, уже на боевой курс лег, – возмущался Семен. – Еще две-три 
минуты – и над городом начнет бомбы сбрасывать. Тут я крылом по стабилизатору 
раз и… Знаешь, Ваня, в жизни никогда такого сальто не делал. Меня из кабины так 
рвануло, что не сразу сообразил. Кто я и где я. Понял сначала: не в самолете я 
и не падаю на землю, а куда-то лечу вроде снаряда.
 Встреча с Карасевым воодушевила, прибавила сил Любимову. Он даже доверился ему 
в самом сокровенном и мучительном: что написать жене и нужно ли писать вообще. 
Сообщить правду? Как воспримет ее? Будет ли ждать его, такого? Зачем ей калека? 
Она совсем еще девчонка, детей нет. Жизнь свою может по-другому устроить. И он 
боялся самого страшного: вдруг отвернется, кажется.
 А он любил ее, так любил, что не мыслил без нее себя. И когда в бессонные ночи 
длинной чередой тянулись нерадостные думы о будущей летной судьбе, рядом с ними 
неразлучно саднила мысль о жене. И он решил не писать ей о своем увечье. Пока 
не писать. Зачем пугать. Прежде надо самому с этим свыкнуться. Карасев 
согласился с ним. Так оно лучше будет.
 Но вообще-то письма пиши, – посоветовал он, – почаще пиши.
 – Чаще нельзя, – возразил Любимов. – Догадается. Не сама, так теща поможет. 
Нужно, как прежде. Но мне нельзя – штамп госпиталя, обратный адрес. И руки вот, 
не скоро бинты снимут. А просить кого – чужой почерк…
 – Да-а. Вот ситуация. Может, я под твой почерк смогу?
 – Все равно догадается.
 Задумались. Костя-минер лежал все время молча, а тут голос подал:
 – А вы телеграмму. Жив, здоров, мол, воюю. И никакого почерку.
 Так и решили. Чтобы госпитального адреса не было и по почерку не узнали, Семен 
будет давать телеграммы из штаба раз в неделю. Любимов продиктовал адрес жены.
 – Только немедленно передай Грише Филатову и другим ребятам, чтобы своим женам 
обо мне ни слова, – забеспокоился он. – Они же там, в Чистополе, все вместе. 
Сразу скажут.
 – Будет сделано, Ваня, – весело козырнул Карасев на прощание и тут же 
спохватился. Хотел сказать, что Гриши Филатова уже нет в живых, и раздумал. 
Пощадил друга.
 Обещанные четыре экипажа Ермаченков прислал. Прилетели на «яках» летчики 9-го 
полка: два старших лейтенанта – Степан Данилко и Константин Алексеев, лейтенант 
Михаил Гриб и веселый сержант Протасов Иван Иванович, по прозвищу «генерал». С 
церемониями встречать их было некогда. Прямо «с корабля на бал» повели их в 
ознакомительный полет вместе с группой Калинина.
 В тот день Алексеев со своими изучал район, а Калинину разрешили еще два 
вылета. В четвертый раз из этой труппы пошел лишь сержант Шелякин напарником 
Арсену Макиеву, Домой возвращались в сумерках и Арсен не заметил, когда и куда 
делся его ведомый.
 Калининцы были грустные, подавленные, вместе с ними волновалась и вся 
эскадрилья. Ничто так не гнетет летчиков, как неизвестность, как судьба без 
вести пропавшего товарища. Ждали Шелякина до полной темноты, прислушивались к 
далеким звукам, хотя и знали: в воздухе он быть не может, кончился бензин. А 
глаза с надеждой смотрели на север, где небо у горизонта озарялось всполохами 
прифронтовых пожарищ. Меня позвали к телефону.
 – Что же вы не докладываете? – спросил полковник Страутман. Хотел было 
извиниться и сообщить о невернувшемся с боевого задания, но полковник продолжал 
говорить
 – О подвигах своих летчиков штабу приходится узнавать окольными путями. Сейчас 
получено сообщение от наземных частей: один истребитель «як» вступил в бой с 
большой группой «мессершмиттов», сбил четыре самолета противника и благополучно 
ушел. На «яках» в это время в воздухе была только ваша эскадрилья. Кто же этот 
храбрец, скажите?
 Я доложил о случившемся. Полковник сразу же сделал вывод:
 – Значит, он. Молодчина. А вы не волнуйтесь-утро вечера мудренее.
 Выйдя из землянки, увидев своих ребят, а своими мы теперь уже считали и 
калининцев, я понял: каждому из них можно верить больше, чем самому себе. На 
каждого можно положиться-умрет, а задание выполнит. И мне очень захотелось, 
чтобы эти надежные люди воспрянули духом, поэтому, сам еще не веря, бодро 
сообщил: – Шелякин жив – здоров, на вынужденной. По коням.
 Все будто ожили, с шумом «оседлали» пикап и стартер. В деревню ехали с песнями.