между копенками, улетели. Я видел как комэск выбрался из кабины, отстегнул 
парашют и направился, прихрамывая, к рядом стоявшей копне. Бензин в моих баках 
был на пределе и надо было поспешить домой, чтобы быстрее выслать машину за 
командиром.
 В небе было еще светло, а на земле быстро темнело. Потрясенный случившимся, я 
не сразу обратил внимание на несколько то тут, то там догоравших в степи 
костров. Лишь километрах в десяти от аэродрома отчетливо увидел вдруг, что 
издалека мигавший костер, не что иное как разбитый, обгоревший самолет. И тогда 
понял, что те, разбросанные по степи, тоже не просто костры, а сбитые самолеты. 
Не «петляковы» ли? Но «петляковы» ушли левей. От страшной догадки – не свои ли 
– стало в кабине жарко. Я спешил домой на максимальной скорости, а казалось, 
что мотор еле тянет. На приборы не смотрел, привык чувствовать машину всем 
телом.
 Садился – видел землю, а пока дорулил до стоянки, совсем стемнело. Торопливо 
выключил мотор, крикнул:
 – Машину! Скорей машину. Любимова сбили!
 С этой минуты в течение суток эскадрилья, потерявшая командира, не знала покоя.
 Машина ушла. Я как заместитель комэска обязан был остаться на КП. Не покидали 
командного пункта и все летчики. Доложили о случившемся генералу Ермаченкову, 
звонили в наземные войска района приземления Любимова. С рассвета уходили на 
задания, возвращаясь с которых я дважды залетал на место подбитого самолета. Но 
там уже никого не было.


* * *

 Любимов приземлился удачно, с выпущенными шасси. Подрулил ближе к копне, чтобы 
удобнее разместиться, перевязать рану. Отошел от самолета и передумал – чего 
доброго уснешь там и не найдут. А что за ним приедут, – не сомневался, знал, 
как только я долечу, сразу же вышлю кого-нибудь на машине.
 Он вернулся к самолету. Чтобы не истечь кровью раньше, чем его найдут, 
торопливо снял с реглана пояс, туго затянул им раненую ногу выше колена и лег 
под плоскостью крыла на спину, положив голову на парашют. Раненую ногу 
приподнял на колене левой. Острой боли не чувствовал. Лежал спокойно, 
разглядывал заклепки на обшивке центроплана. Руками механически мял на корню 
сухой ковыль. Прикидывал, через сколько минут вышлют с аэродрома машину, за 
сколько она пройдет двадцать километров по ночной степи. Скоро станет темнеть…
 Послышался гул самолетов. По звуку Любимов определил, что их всего два, два 
«мессершмитта».
 Отдаленный гул вскоре перерос в нарастающий рев моторов, часто застучали 
пулеметы и реже, но сильней– роторные пушки. С визгом забарабанили по самолету 
пули и снаряды. Здоровая нога не удержала раненую, упала. Острая боль током 
пронзила тело. Любимов приподнялся на руках и не увидел на левой ноге бурки, и 
самой ноги чуть ниже коленки не было, хлестала кровь. Но сознание оставалось 
ясным. Он торопливо расстегнул реглан, снял ремешок от кобуры и также торопливо 
стал туго наматывать его выше колена, а слух осторожно следил за звуком 
фашистских самолетов: уйдут совсем или вернутся… Уйдут или вернутся…


* * *

 Он опять лег на спину. Чтобы меньше потерять крови, положил культю на поднятое 
колено раненой ноги. От залива потянуло прохладой. Зашевелилось прибившееся к 
копне перекати-поле. У колеса зашептал колосьями ковыль…
 И снова гул моторов распорол тишину. Сердце застучало гулко, гулко и где-то в 
висках. «Мессершмитты» развернулись. Быстро передвинулся на локтях, выглянул 
из-под крыла. Теперь стервятники шли в атаку с его стороны Он схватил парашют и 
метнулся на четвереньках под другую плоскость крыла. Еще раз выглянул, прикинул 
прицельную линию и вероятное попадание и, нырнув в створ мотора, сжался комом 
за колесом шасси. Только он укрыл голову парашютом, как снова застучали по 
плоскостям, по фюзеляжу пули и снаряды, засвистели осколки. Надрывно взревели 
на выходе из пикирования моторы.
 …Жив… Любимов руками поднял каждую ногу, пристроил на колесо. Лежа на спине, 
смотрел вслед удаляющимися истребителям. «Стервятники. Неужели еще…».
 Они возвращались еще дважды. Потом на малой высоте скрылись.
 На земле совсем стемнело. Любимов устроился насколько мог удобней, стал 
вслушиваться в густую темноту Знобило. В октябре ночи в крымских степях очень 
холодные. А может, от потери крови и от всего пережитого? Мерзла ступня левой 
ноги, ступня, которой уже не было. Холод пробирал сильнее. Он плотно запахнул 
расстегнутый реглан. Странно – самолет не загорелся. Сколько по нему стреляли, 
а он не загорелся. Зажигательных у них не было что ли? Вспомнил: открыл при 
посадке противопожарные баллоны.
 В черной, непроницаемой степи звенела тишина. Любимов дрожал от холода. Дробно 
стучали зубы и не было никакой возможности с ними справиться. Глаза слипались. 
Только бы не уснуть. Что-то долго никто не едет. Наверное блудят в темноте. Он 
пожалел, что оставил в кабине ракетницу. Теперь до нее не добраться. Тогда он 
вытащил из кобуры пистолет. В обойме восемь патронов. «Шесть выпущу, два 
оставлю на всякий случай». И он выстрелил из-под крыла в звездный лоскут неба. 
Степь не ответила. Стал считать небесные светила. Трясло все тело и зубы не 
унимались. Переносить это оказалось мучительней, чем тяжелые раны. Незаметно