один вылет, а кто знает, как вообще закончится этот день. В промахах 
разобраться можно и вечером.
 У Колесникова был вид, будто неожиданно окунули его в ледяную воду. Как же так,
 он уничтожил врага, а командир с ним так холодно, словно с недоверием. На 
стоянку возвращался Алексей хмуро глядя себе под ноги.
 – Чего нос повесил? – заговорил Филатов. – Потерял что – в землю уставился? 
Скажи спасибо, что взыскание не дал. Тоже мне герой, подвиг совершил. 
Задание-то мы с тобой не выполнили. Ты почему, как только с «мессером» 
разделался, домой пошел?
 – Так одного же сразу сшибут.
 – Это ты понял. Пять за сообразительность! А отчего по-твоему я той же 
дорожкой повернул?
 Колесников промолчал.
 – Пока мы с тобой здесь прогуливаемся, фашистские бомбардировщики по нашим 
войскам лупят. И сколько погибнет нашего брата взамен одного тобой сбитого, ты 
об этом не подумал?
 Вечером, подводя итоги дня, Любимов сказал Колесникову и для всех то же самое.
 – А «мессершмитта» вы только подбили и он сел на вынужденную.
 Алексей совсем сник. Как же так? Ведь сам, своими глазами видел, как «мессер» 
горящий ударился об землю. Может что-то наземники напутали? Сбитый Колесниковым 
самолет все же ему записали. На вторичный запрос эскадрильи подтвердили, что в 
указанном Колесниковым месте обнаружен разбитый и сгоревший Me-109 вместе с 
летчиком. Алексей воспрянул духом, но победой этой не кичился. Вообще о ней 
помалкивал – она могла стоить и ему и командиру звена жизни.


* * *

 Погода портилась. Высоко в осеннем небе запестрели полосой белые перья, будто 
оброненные пролетающими над крымской степью лебедями, да так и не упали на 
землю. По утру солнце пыталось разогнать заслонявшую его рябь и не выбралось из 
нее до вечера. А к ночи ветер погнал отарами облака.
 Проснулся Любимов по привычке рано. За маленьким окошком брезжил мрачный 
рассвет. B хате не хватало воздуха. Любимов натянул брюки, сунул ноги в белые с 
отворотами бурки и, накинув на плечи куртку, вышел на крыльцо. Ветер швырнул в 
лицо горсть водяной пыли. Облака бежали низко над крышами, клочьями цеплялись 
за дырявое крыло ветряка, дымком кружились в побуревших макушках деревьев. Шел 
мелкий противный дождь. Со стрехи непрерывно срывались капли, со звоном 
шлепались у осунувшейся завалинки в выбитую ими канавку. Хозяйский пес забился 
старое тряпье под лавкой, приоткрыл один глаз и не спускал его с Любимова.
 – Что, Сирко, замерз? – подмигнул ему Любимов. – Дождик не нравится? Мне тоже. 
Ненастье вызвало в душе капитана одновременно два чувства: чувство облегчения, 
что наконец-то после изнурительного напряжения эскадрилья денек передохнет, и 
чувство досады – каприз погоды лишает возможности поддержать пехоту в ее 
неимоверно трудном положении. Подумал об Одессе. Она не выходила из головы с 
того дня, когда узнал о приказе Ставки Верховного Главнокомандования об 
эвакуации Одесского оборонительного района. Он знал, еще вчера видел с воздуха 
своими глазами, что угроза прорыва 11-й немецкой армии в Крым настолько 
усилилась, он понимал – поддержка Одессы морем так осложнилась, что Ставка 
вынуждена вывести оттуда войска на усиление обороны Крыма, я смириться с этим 
не мог. Не мог представить себе гуляющих по Дерибасовской немецких солдат, 
офицеров на Потемкинской лестнице, чужих актеров на сцене красивейшего в мире 
оперного театра.
 Комэск стоял на низком крылечке деревянной мазанки степняков, дышал влажным 
воздухом и не знал еще, что ночью бои на Перекопском перешейке, тяжелые 
кровопролитные бои стихли также внезапно, как начались десять дней назад. А 
узнав об этом днем, облегченно вздохнул:
 – Отстояли, батько, – сказал он Нычу.
 И было чему радоваться. Хоть и потеснил противник наши войска, но вырваться на 
просторы Крыма ему не помогли ни численное превосходство введенных в действие 
войск, ни значительный перевес в артиллерии, танках и авиации. Каждый клочок 
земли брался кровью. Красноармейцы и краснофлотцы дрались с таким упорством, 
сломить которое было невозможно. По нескольку раз переходил из рук в руки 
каждый населенный пункт, каждая даже незначительная высота.


* * *

 В глубине сознания робко шевелилось сомнение: «Может, с Одессой поторопились, 
выстояла бы?» Потом эта мысль все бойче и смелей пробивалась наружу, 
подыскивала себе опору в перекопском затишье, в наступлении 9-й армии Южного 
фронта. Но опоры там никакой не было, потому что 9-я армия уже не наступала, 
она с боями вновь отходила на восток, а недобрые вести об этом до 5-й 
эскадрильи, до Ивана Степановича, еще не дошли.
 Все это он узнал позднее. А сейчас под шум дождя с сожалением подумал о 
вынужденной передышке, хотел было пройти к старому, покосившемуся сараю 
посмотреть небо – нет ли где просвета, да пожалел в грязь белые бурки. В них он 
летал, а мокрая обувь в полет не годится. Иван Степанович вернулся в хату 
переобуться. В распахнутую дверь потянуло свежестью. И мы с комиссаром как по 
команде, вскочили. Ныч, увидев Любимова одетым, обеспокоенно спросил: