раненого штрафника, ни в коем случае не давать ему пить и, тем более, не 
обращать внимания на его другую просьбу. Солдат понял меня. 

Решил идти (вернее - ползти) в разведку, чтобы узнать, к своим ли занесло нас 
Одером и судьбой. Радисту сказал, что если услышит выстрелы (а я решил, что 
если на острове немцы - живым не сдамся) - значит нам не повезло. И тогда самым 
верным его решением будет плыть дальше, где он наверняка наткнется на своих. 

С большим трудом, иногда на грани потери сознания, полз по этому влажному, 
поросшему невысоким кустарником и редкими, тонкими, с только что проклюнувшейся 
листвой деревьями. Все мое тело горело от невесть откуда взявшейся температуры, 
постоянная тошнота одолевала меня. И бог знает, сколько еще времени мне 
понадобилось, чтобы преодолеть показавшуюся очень уж длинной какую-то сотню 
метров, пока не увидел бруствер свежевырытого окопа. На нем лежала перевернутая 
немецкая каска. Ну, все, подумал. Значит, не судьба. Но все-таки решил 
продолжать движение вперед. 

Пока полз, заметил, что снаряды изредка перелетают остров то в одном, то в 
другом направлении. Это поселило в моем воспаленном мозгу какие-то надежды. Я 
вынул свой ТТ, проверил магазин, загнал патрон в патронник и так, со взведенным 
курком пополз дальше. Решил, что если в окопе вдруг немцы первую же пулю пущу 
себе в лоб. Потом подумал и перерешил: нет, первую все-таки во фрица, которого 
увижу, а уж потом вторую - точно себе, чтобы не оказаться в плену. Годы войны 
воспитали во мне категорическое неприятие плена как альтернативы смерти. 

И вот до бруствера окопа остается три метра... два... полтора... На краю окопа 
разглядел уже и солдатский котелок немецкого образца... но пока не вижу немца, 
которого уложу. Еще несколько движений по-пластунски, и вдруг над бруствером 
появляется шапка-ушанка с нашей, советской, родной красной звездочкой! Именно 
красной, а не цвета хаки, как чаще было на фронте и стало привычным. А затем, 
как в замедленном кино, открылось такое славное, узкоглазое и широкоскулое лицо 
солдата-узбека, или казаха, или калмыка, или... Видимо, он страшно испугался 
этой в кровавых бинтах физиономии советского капитана, да еще с окровавленной 
рукой, ползущего со стороны противника. Через мгновение он стремглав метнулся 
вдоль окопа, а я на остатках сил заполз на бруствер и упал на дно окопа, вновь 
потеряв сознание. 

Очнулся оттого, что волокут меня в какую-то землянку, где офицер, тоже, как и я,
 в чине капитана, приказал медсестре сделать мне перевязку. Но, пока был в 
полубредовом состоянии, я сказал ему: "Вначале на берегу найдите лодку, в ней 
тяжелораненые офицер (этого штрафника я им назвал офицером) и солдат-радист. 
Помогите им!" Меня даже умыли и надежно, теперь уже умело перевязали. 

Капитан вскоре меня успокоил, что обоим раненым оказана помощь и что их 
отправили на лодке на материковый берег. Скоро и меня отправят, но сейчас 
нельзя, немцы со своего берега простреливают то место. 

Под вечер, когда солнце закатилось за западный берег Одера, жара в моем теле 
стала почти нестерпимой, и меня отнесли в лодку. Помню, что со мной сел усатый 
старшина, который сильными гребками быстро погнал лодку. Эта полоса воды 
почему-то все время периодически простреливалась немцами, и даже одна пуля 
слегка зацепила мне ногу. Но мне уже это было как-то безразлично. 

Как меня доставили на какой-то сборный пункт раненых, я не помню сознание вновь 
покинуло меня. На какое-то время пришел в себя, когда уже в госпитале зашивали 
рану на голове, а окончательно овладел этим постоянно ускользающим сознанием, 
когда Рита нашла меня здесь. 

Как это все происходило, можно узнать из упоминавшегося уже очерка 
"Военно-полевой роман" Инны Руденко - там она со слов Риты описала эти события. 
Вот этот отрывок: 

Она сидела в столовой батальона, перед ней, как обычно, высилась горка селедки 
- ребята всегда теперь подкладывали ей свою, понимая, как хочется ей сейчас 
соленого, - и изо всех сил старалась не упасть. Не повалиться замертво. Когда 
спускалась сюда по лестнице, еще не видимая им всем, услышала голос Жоры 
Сергеева, с которым вчера вместе с Сашей прощалась, - на рассвете предстояло 
форсировать Одер. "Я видел очень хорошо - он упал лицом в воду. Погиб, погиб... 
Но как сказать ей об этом?" 

Так вот почему утром другой друг - Муська Гольдштейн просил у нее пистолет, 
прямо приставал: "Дай почищу, ну, дай!" 

Только бы не упасть, не повалиться замертво, не зайтись в обычном, таком 
понятном в нормальной жизни и невозможном здесь, бабьем вое. После свадьбы она 
так рвалась к нему. 

Она была не просто Ритой, она была сержантом и потому изо всех сил старалась, 
выходя из столовой, ступать твердо и ровно. Она вышла и вдруг увидела, что в 
машину грузится пополнение, а с ним - запасной комроты (это был Николай Слаутин,