арестованные и могли прогуливаться, не имея права ни сообщаться, ни 
разговаривать со своими соседями. Арестованные находились под наблюдением 
отделенного начальника и дневальных служителей, причем последние несли 
дежурства по очереди шесть и двенадцать часов.

При доме предварительного заключения имелась библиотека и лавка. Каталог 
библиотеки заключат в себе большой выбор русских классиков, кроме того, 
разрешаюсь получать из дому как книги, так равно вещи и съестные припасы. В 
лавке можно было купить всякую мелочь, как нитки, иголки, папиросы и прочее. 
Арестованные кормились на казенный счет, но там же при кухне, за определенную 
плату, можно было получать улучшенное довольствие, вплоть до рябчика я 
куропатки. В определенные дни можно было помыться в душе и даже в ванной, 
имелись доктор и церковь, которую можно было посещать также по очереди во время 
праздников и накануне их. Причем для таких «важных политических преступников», 
как я, в церкви также имелись одиночные камеры, в которые вводились 
арестованные. Оставшись один в камере, в день моего заключения я был настолько 
морально разбит и подавлен, что почти в течение трех суток оставался на койке 
без пищи и движения. Крики «чай», «кипяток», «гулять приготовиться» меня совсем 
не волновали.

Но человек живуч и быстро ко всему приспособляется. Чувствуя свою правоту, во 
мне закипела злоба и желание мести. Я знал, что мои друзья не дремлют. Я стал 
прогуливаться по камере, есть и пить, обдумывать все происшедшее. Через 
какое-то время я услышал стук в стенку то справа, то слева моей камеры. Стук 
ясно имел свою планомерность. Я долго не мог сообразить, наконец, понял: «Кто 
вы?», «За что сидите?», «Доброе утро!» и так далее. Я стал отвечать. Во время 
уборки камеры утром, когда дверь камеры открывалась дневальным, я попытался 
войти в связь с ним. Дневальный согласился за определенную мзду доставить мое 
письмо родным, принести от них ответ и газетку. Таким образом, установив связь 
с внешним миром, я был в курсе того, что там делается, что предпринимается, и 
со своей стороны мог давать советы и указания. С этого момента жизнь моя в 
заключении сделалась легче и я уже более спокойно ожидая развязки моей грустной 
истории.

У генерала Батюшина был широкий план разрешить дело господ Доброго, Бабушкина и 
Гепнера военно-полевым судом, подвергнув их за предательство смертной казни 
через повешение. А затем арестовать других сахарозаводчиков, таких, как графа 
Бобринского, Бродского, Фишмана и Щепиовского, однако этому плану осуществиться 
уже было не дано. Защитниками по делу сахарозаводчиков выступили присяжные 
поверенные округа Петроградской судебной палаты Грузенберг и Тарховский и 
Киевской — Фиалковский. Присяжный поверенный Тарховский несколько раз бывал в 
Ставке и в беседе с генералом Пустовойтенко сослался на компетенцию 
Министерства внутренних дел, на что генерал сказал: «За все ваше Министерство 
внутренних дел я не дал бы и трех копеек!» — таково было отношение военного 
командования во время войны к гражданскому управлению страной. До каких 
размеров доходило это пренебрежение военных, свидетельствует тот факт, что даже 
такой генерал, как Батюшин, не считал нужным являться по вызовам министров 
финансов, юстиции и внутренних дел. Генерал Батюшин пользовался приемами сыщика 
и провокатора. Когда вскоре после моего ареста граф Андрей Бобринский обратился 
к Батюшину с просьбой указать причины моего ареста и освободить меня, последний 
сказал: «Отчего, граф, вы так беспокоитесь — пусть Цехановский посидит, 
успокоится. Если бы вы знали, что он писал о вашем брате (бывшем министре 
земледелия), вы бы никогда о нем не хлопотали». И когда граф спросил: «Что же 
он писал?», Батюшин ответил, что этого он сейчас по понятным соображениям 
сказать не может. Это была наглая провокационная ложь, так как я никому о графе 
Алексее Бобринском ничего не писал. Этим путем Батюшин думал отбить у графа 
Бобринского охоту дальнейших обо мне выступлений. Тем не менее, граф Андрей 
Бобринский поехал в Ставку, был у генерала Алексеева и просил его о передаче 
дел о сахарозаводчиках прокурорскому надзору, указав на Киевскую судебную 
палату, как находящуюся в центре сахарной промышленности и знающей суть вопроса.


Надо сказать, граф Бобринский был сухо принят генералом Алексеевым, перед 
которым лежал доклад по делу сахарозаводчиков, представленный генералом 
Батюшиным. Впоследствии мне удалось ознакомиться с этим докладом. Трудно себе 
представить более бездарный, невежественный и провокационный доклад. А ведь, 
казалось бы, генералу Алексееву просто было представить этот доклад 
Министерству финансов, где были люди компетентные и знающие сахарную 
промышленность, и просить заключения по этому докладу. Генерал Алексеев сам не 
мог быть компетентным в этой области промышленности — еще менее он имел право 
полагаться на генерала Батюшина и окружавших его прапорщиков запаса. 
Вмешательство же военных властей в сферу деятельности гражданского управления 
расшатывало тыл, и без того непрочный, и разрушало весь государственный 
организм. Это должен был понимать генерал Алексеев. Ему ничего более не 
оставалось, как исполнить просьбу графа Андрея Бобринского и передать дела о 
сахарозаводчиках прокурорскому надзору. 2 декабря 1916 года оно и было передано 
по назначению. Им теперь занимался прокурор Киевской судебной палаты господин М.
 С. Крюков и следователь по особо важным делам Новоселецкий. М. С. Крюков, 
убежденный монархист, молодой, энергичный, стоявший на страже закона и не 
питавший симпатий к евреям, с нетерпением ожидал доклада судебного следователя