спроектировать ответ на это письмо, но так, чтобы я с „трестом“ мог покинуть 
пост министра земледелия». Граф сдержал свое слово и через месяц подал прошение 
об отставке.

Возвратись к себе в контору, я начал готовить проект ответа на письмо генерала 
Алексеева Я имел обыкновение диктовать на пишущую машинку. Моя контора, 
помещавшаяся по Конногвардейскому бульвару, 15, состояла из анфилады комнат, 
причем машинистки находились в последней комнате, так что, находясь в ней, 
можно было видеть все комнаты, в том числе и приемную, которая была первой при 
входе. Я только что начал диктовать, когда услышал звонок в передней и увидел в 
ней жандармов. Я сразу понял, в чем дело. Подавая письмо Алексеева машинистке, 
я сказал: «Письмо спрячьте за корсет, а написанное на машинке немедленно 
уничтожьте». Затем я направился навстречу офицеру, находящемуся в приемной. 
Одет он был в военную форму, при шпорах. Это был судебный следователь, 
прикомандированный к комиссии генерала Батюшина.

— Имею честь видеть господина Цехановского? — спросил он строго.

— Да, это я.

— Я имею ордер начальника штаба Петроградского военного округа вас арестовать.

— Не будете ли вы любезны предъявить мне этот ордер, — попросил я офицера. 
Прочитав ордер, в котором говорилось о моем аресте без объяснения причин этого 
ареста, и, возвращая его судебному следователю, я сказал: — Что же, я в вашем 
распоряжении.

— Я предварительно должен произвести обыск у вас в конторе и квартире, — 
ответил следователь. Начался обыск. Сначала была контора, а затем квартира Она 
была смежной с конторой. В это время вошел граф Бобринский. Следователь не 
помешал мне переговорить с графом. Я объяснил ему причину появления жандармов.

В моих разговорах после ареста сахарозаводчиков и с графом Бобринским и с 
сенатором Дейтрихом проводилась мысль, что необходимо ходатайствовать о 
передаче нашего дела прокурорскому надзору. С одной стороны, у меня уже были 
практически полные данные о комиссии генерала Батюшина как о разбойничьем 
вертепе, с другой стороны, только прокурорский надзор мог разобраться в наших 
сложных сахарных делах. Поэтому я просил графа Бобринского поехать в Ставку и 
просить генерала Алексеева передать дело о сахарозаводчиках и обо мне 
прокурорскому надзору. А так как центр сахарной промышленности находится в 
Киеве, я просил графа указать на передачу дел прокурору Киевской судебной 
палаты. 27 октября 1916 года я был арестован и находился в доме 
предварительного заключения в Петрограде на Шпалерной, при этом, как я потом 
узнал, генерал Батюшин сообщил начальнику тюрьмы о том, что я являюсь важным 
государственным преступником и что в отношении меня должны были быть приняты 
особые меры строгости. Итак, я пробыл в тюрьме до 10 февраля 1917 года.

Мне хотелось бы сказать несколько слов о порядках в тюрьмах при царском режиме.

Обыск в моей квартире и конторе окончился около семи часов вечера, и на 
собственном автомобиле, в сопровождении уже городового, я приехал в полицейское 
управление местного района, откуда, по выполнении каких-то формальностей, на 
том же автомобиле я был доставлен на Шпалерную, 10, где и находился до 
предварительного заключения. Шофером у меня был матрос Николай — один из 
немногих спасенных при гибели броненосца «Петропавловск» — человек весьма 
нервный, из крайних левых. Я часто любил болтать с ним и слушать его критику 
действий правительства. Подъехав к дому предварительного заключения, Николай 
бросился целовать мне руки, желая тем самым выразить протест против моего 
ареста.

В канцелярии дома предварительного заключения, куда был доставлен, я сообщил 
свой формулярный список: год и место рождения, вероисповедание и прочее, Там же 
мне пришлось оставить часы, деньги и оружие. С небольшим чемоданчиком, в 
котором имелось все самое необходимое для туалета, я направился в сопровождении 
конвойного на четвертый этаж, где находилась предназначенная для меня камера. 
Начальник отделения, который принял меня как «арестанта», ввел в камеру. Он 
предложил мне раздеться догола, после чего начал тщательно осматривать весь мой 
костюм и белье, а затем и меня самого. Делал он это в целях найти что-либо 
зашитое или спрятанное. Потом я оделся и остался один. Камера была холодная, 
вследствие испортившегося парового отопления, и сырая, с небольшим окном 
наверху. Размеры ее — семь шагов в длину и три с половиной в ширину. В камере 
имелась подвесная кровать, откидные стул и столик и уборная, Электрический свет 
подавался из коридора и в дверях камеры имелось небольшое окошечко «глазок» для 
наблюдения за арестованным и окошко для подачи пищи. Свет подавался с шести до 
восьми утра, когда начиналась жизнь арестантов. В коридорах начинался шум, 
раздавался крик: «Чай, кипяток», и в открывавшиеся дверные окошки камер, 
арестованные подавали чайники для кипятка. Вслед за этим раздавался новый кряк: 
«Гулять приготовиться», и арестованные гуськом по очереди выпускались во двор 
на прогулку на 15 — 20 минут. Для прогулок во дворе был отгорожен круг, 
разделенный деревянными перегородками на секторы, десять шагов в длину, где