информации, интересующей польскую разведку). Затем мы с Гомолицким из Львова 
переехали в Сарны. Там Гомолицкий остался, а я выехал в погранзону в Олевск, 
откуда начал добывать информацию о положении в «большевистском аду» и искать 
связи с полезными людьми на советской территории. Однако очень скоро я убедился,
 что никакого «большевистского ада» нет, народ твердо стоит за Советскую власть,
 перебрасываемая нами тогда антисоветская литература никем не читается, а 
передается в погранпосты войск ОГПУ. Население в погранзоне настроено враждебно 
против польских панов и помогает советским пограничникам, поэтому никаких 
связей мне наладить не удалось.

При очередной встрече с Гомолицким я осторожно высказал ему свои впечатления, а 
он на это сказал мне, что я ничего не понимаю, что только погранполоса усеяна 
агентами ОГПУ, а дальше от границы все только и ждут, когда будет свергнуто 
«большевистское иго».

Но тут последовало неожиданное: поляки выслали Гомолицкого из Сарн. Позже я 
узнал причину этого. Оказалось, что Гомолицкий получаемую от меня и других 
своих агентов информацию для польского генштаба и Виктора Савинкова передавал 
(конечно, за деньги) в разведывательный отдел французской военной миссии в 
Варшаве.

Бесцельно, без руководства, проболтавшись несколько недель в погранзоне, я 
выехал в Варшаву, но там получил приказ немедленно вернуться назад, так как 
«назревали крупные события». Этим событием явилась переброска на советскую 
территорию банды Тютюнника, организованой экспозитурой 2-го отдела польского 
генштаба. Я не принимал никакого участия в этой авантюре и стал свидетелем 
полного разгрома этой банды, что окончательно убедило меня в том, что народ 
стоит за Советскую власть, за большевиков, за Ленина и все, что я до сих пор 
делал, является не чем иным, как преступлением против своего народа, и что 
Борис Савинков враг и предатель своего народа.

Из трофеев разгромленной тютюнниковской банды мне попали в руки приказы, 
инструкции и другие документы советской погранзаставы. С этим «багажом» я 
вернулся в Варшаву, чтобы передать его полковнику Перхурову в савинковскую 
организацию. Но я этого не сделал, и вот почему: я показал эти документы одному 
из подручных капитана Гомолицкого — капитану Насонову, рассказав ему о разгроме 
банды Тютюнника. Заодно рассказал и о настроениях народа в Советском Союзе и 
высказал ему свое мнение о бессмысленности и беспринципности борьбы с 
большевиками, ибо бороться нам, русским офицерам, против большевиков — значит 
бороться против России. В свою очередь я попросил объяснить мне историю с 
высылкой Гомолицкого. Насонов рассказал мне, что Гомолицкий всю 
разведывательную информацию не сдавал людям Савинкова, а продавал французам. Он 
посоветовал привезенные с границы материалы отдать не Перхурову, а ему, 
Насонову, а он найдет им место.

Мои настроения в отношении борьбы с большевиками Насонов поддержал. Сказал, что 
я прав — верить в Савинкова глупо и вообще надо кончать все эти бессмысленные 
дела. Тогда я отдал ему документы, а он отнес их во французскую миссию, ибо он 
сам, оказывается, промышлял тем же, что и Гомолицкий, то есть работал на 
французов.

На следующий день у меня произошел страшный скандал с Перхуровым и полный 
разрыв с братьями Савинковыми.

Вскоре я познакомился с приехавшими в Варшаву представителями атамана Краснова, 
которые предложили мне вернуться на границу. Я от этого предложения отказался. 
В результате остался совершенно не у дел и без денег.

Находился я тогда в состоянии полной депрессии, не жил, а существовал, не 
представлял себе, как дальше жить и для чего. Однажды я поделился своими 
черными мыслями с неким поручиком Шпеером, тоже киевлянином, с которым я был 
знаком по савинковской организации. Выяснилось, что он тоже находится в таком 
же подавленном состоянии, как и я. С савинковцами он порвал еще раньше меня, и 
у него созрело решение идти в советское посольство и просить разрешения 
возвратиться на Родину.

Прошло несколько недель, в течение которых я часто встречался со Шпеером. Он 
убеждал меня тоже покончить с сомнениями, возвращаться на родину. А однажды он 
сказал мне, что он уже был в посольстве и ему разрешают вернуться на родину, в 
Киев, и сообщил, что он говорил обо мне в посольстве и меня там примут.

На другой день я пошел с ним в советское посольство, где, к моему удивлению, 
меня принял не рядовой сотрудник посольства, а сам советник посольства Кобецкий.
 Из этого я понял, что Шпеер, очевидно, подробно рассказал обо мне, о моих 
связях и поэтому ему было поручено привести меня.

Кобецкий принял меня очень любезно, внимательно выслушал, но на мою просьбу 
отправить меня на родину с первой же группой возвращенцев ответил, что мне 
будет дано разрешение вернуться на родину при определенных условиях, а пока 
предложил тут же в его кабинете подробно написать о себе, об антисоветской