Не знаю почему, но радисты не любили брать в свою кабину случайных и незнакомых 
воздушных стрелков.

Сырых от неожиданности такого решения обиделся, но, как оказалось, зря.

Мы с ним еще не раз поднимались в зоны на отработку слепых полетов, и он 
заметно окреп, превозмог себя, но, видно, не до конца, потому, что в один из 
весенних дней сорок четвертого года, возвращаясь на рассвете с боевого задания 
и войдя в поисках запасного аэродрома в случайно и непредвиденно возникшие на 
его пути плотные облака приподнятого тумана, не удержался в них и разбился.

Такие происшествия, поскольку они были связаны с выполнением боевых задач, хоть 
и происходили из-за ошибок в технике пилотирования или неправильных действий 
экипажа, считались боевыми потерями, и потому их причины почти не подвергались 
расследованию и оценкам. В общем балансе потерь они едва ли не приближались к 
половине, а уж с происшествиями вне связи с войной составляли и того больше.

А Сырых был, видимо, из тех, у кого от природы не очень надежно «настроен» 
вестибулярный аппарат, и потому с трудом приобретенные навыки приборного полета 
быстро утрачивались. Усмотреть за таким «контингентом», вовремя подставить 
плечо – непросто. Рано или поздно приходит развязка.

Но, может быть, его самолет был поврежден в пути или над целью? Кто знает, 
может, и так. Но в безоблачную погоду Сырых сесть сумел бы без проблем.

Ну, а мы не то чтобы с полным легкомыслием пустились в полет, даже не подумав 
набросить на себя поверх летних гимнастерок хоть какую-нибудь одежонку, о чем 
очень скоро пожалели, а просто отнеслись к нему как к вполне обыденному и 
привычному делу.

Действительно, что нам могло угрожать? Попутные очаги ПВО обойти несложно. Из 
двух-трех прожекторных лучей, если это не на боевом курсе, я умел вырываться 
скольжением, над целью особого шума не поднимаем и в общем гуле проскакиваем 
почти незаметно. Остаются ошибки и случайности – от них никто не застрахован. 
Правда, есть опасность перехвата жуковскими истребителями с радиолокационным 
наведением, но это уж если крупно прозевать: ему ведь, «мессеру», чтобы открыть 
огонь, все равно нужно сблизиться с целью визуально, но, если опередить его, он 
пробкой вылетит из-под хвоста, на стреляющие в упор пулеметы немцы в атаку не 
лезут.

Набрав высоту около трех тысяч метров, все уже изрядно продрогли. В темноте 
наступившей ночи, слева вдоль линии фронта, бушевала артиллерийская дуэль. 
Зенитчики от души постреляли в нашу сторону, но вслепую, видимо, по звуку, не 
причинив нам каких-либо беспокойств. Кто-то бомбил Брянск, и он, как всегда, 
маячил десятками мощных прожекторов, сверкал взрывами тяжелых снарядов. Жуковка,
 которой мы были заинтригованы больше всего, признаков жизни не подавала. Зато 
Унеча не на шутку взъерошилась. Хоть и придавили ее, казалось, нещадной 
бомбежкой, почти утопив в пожарах, она не сникла, оборонялась мощно, цепко 
хватала прожекторами и освещенные корабли поливала огнем со всех сторон.

Нашлось место и для наших бомб. Плаксицкий – штурман бывалый, отличный 
бомбардир и хорошо попасть по ярко видимой цели для него было не самой трудной 
задачей.

Ночной холод сковал нас окончательно. Хорошо Митрофанову – в его кабине, как 
всегда, оказались чехлы, и под одним из них, напяленном на плечи, он сумел 
согреться, чем и похвастался. Почти стуча зубами, Плаксицкий дал обратный курс 
в обход Жуковки и Брянска, но это здорово удлиняло маршрут, и мы, немного 
потолковав, решили пуститься напрямую. Траверз Жуковки, не сводя глаз с 
окружающего пространства, прошли вполне благополучно, и, значит, по этой части 
ничто нам больше не должно угрожать. Да вот впереди и линия фронта – там все 
еще идет огневая перепалка, но воздух не обстреливается, молчат даже те батареи,
 что провожали нас на Унечу. Ночь на высоте спокойная, ясная. Звезды густой 
россыпью усеяли небо, и я вижу прямо перед собой яркое созвездие Большой 
Медведицы. Так и идем, упираясь в середину ее «ковша». Плаксицкий, как только 
обрисовались под нами контуры линии фронта, возвещает время ее прохода.

И в то же мгновение вдоль нашего левого борта, прошив фюзеляж, загрохотали, 
взрываясь, снарядные трассы. Атака была сзади и, видимо, снизу.

– Митрофанов! – заорал я остервенело, одновременно пытаясь отвернуть в сторону 
и вниз, но машина уже вышла из повиновения. Митрофанов отозвался односложным 
звуком. Пулемет молчал. «Прозевал, дьявол», – мелькнуло о Митрофанове. На левом 
моторе вспыхнул огонь. Машина произвольно опустила нос и вошла в левый разворот.
 Я помочь ей ничем не мог и без раздумий подал команду покинуть самолет. Из 
кабины штурмана потянула тугая струя воздуха. Плаксицкий – опытный парашютист и 
машину покинул мгновенно. Думаю, и Митрофанов не опоздал – ему выбираться легче.
 А, может, Николай был ранен? Звук-то он произнес единственный и странный – не 
то «о», не то «что» и больше – ни слова. Через правый борт махнул и я. Парашют