было перебоев), попавшего в лагерь за незначительные грехи, обменяться 
лагерными номерами. Так и случилось. Донбасский парень Иван Хмара, сидевший за 
воровство у своего бауэра, после смерти ушел в крематорий с номером Лепехина, а 
ему достался номер Хмары. Спасаясь от случайных разоблачений, удалось, не без 
помощи друзей, перебраться и в другой лагерь, Бадзальцунге. Хоть и тяжка была 
тут работа в глубоких соляных шахтах, но смерть не так навязчиво маячила перед 
глазами. А по Европе уже гулял сорок пятый, готовясь стать на века знаменитым. 
Советские войска по всему фронту теснили гитлеровцев на запад. Эсэсовцы не 
находили себе места, сжигали лагеря, уничтожали пленных. В апреле Лепехин снова 
оказался в Бухенвальде. Его, «сожженного в крематории», с недоумением встречают 
друзья, но до немцев это не доходит. Лагерь бурлит, охрана в панике. Готовятся 
массовые расстрелы, но пленные обрели дух свободы и в своем сплочении – как 
стена: никто не выходит на плац, где уготована расправа.

11 апреля вся многотысячная масса единым напором прорвала проволочные 
заграждения, разрушила склады СС и вышла навстречу 3-й американской танковой 
армии. Лепехин с друзьями овладел немецкой автомашиной и вслед за американцами 
рванул на Эльбу, к Торгау. Там, наконец, в слезах радости они и встретились со 
своими. Но первое, чем ознаменовалась эта встреча, была реквизиция автомашины.

– Вот, выбирайте, – показали им на гору велосипедов.

Что же, и это транспорт. Вся команда яростно крутила педали, но недолго: на 
следующем перекрестке комендантский наряд отобрал и велосипеды.

Мимо, на восток, по Варшавскому шоссе мчали машины, но никто не притормозил. 
Только одна «добрая душа», сидевшая за баранкой в погонах старшего лейтенанта, 
потребовав от каждого верхнюю куртку, которыми они обзавелись при разгроме 
эсэсовских складов, подвезла до Варшавы.

Здесь все пошло «по закону». В авиационном штабе советских войск друзьям были 
выписаны проездные документы и направления на госпроверку в лагерь НКВД на 
станции Алкино под Уфой.

Там Лепехин снова встретился с Хевеши. На перекрестных допросах с десятками 
других, знавших друг друга недавних пленников, их не задела ни единая пылинка 
подозрений, и по письму Главного маршала авиации А. Е. Голованова оба были 
направлены в его распоряжение. Поскольку летное здоровье обоих оказалось в 
порядке, Хевеши получил назначение в Иваново штурманом полка, а Лепехин был 
назначен командиром эскадрильи в Полтаву.

Полон сил, радостного подъема духа и жадного желания летать, работать, он 
ринулся в дела, и шли они как нельзя лучше. К зиме уехал в отпуск, а вернулся – 
его уже ждал приказ: уволить!

Командир полка Франц Николаевич Рогульский, к которому бросился Лепехин, 
понятия не имел о причинах появления того приказа. Ничего не знал и командир 
дивизии генерал И. К. Бровко, только недоуменно спросил:

– Может, в плену что-нибудь не так? К тому и шло.

Тот энкавэдэшный майор, что вел допрос Хевеши и Лепехина, был не так прост, 
чтоб за «здорово живешь» отпустить обоих на волю, не разоблачив, по своему 
подлому призванию и «долгу службы», хотя бы одного из них как врага народа.

В сложных перипетиях лагерной жизни Лепехина майор сумел надрать зазубрин и 
набросить на них крючки обвинений, инкриминируя срыв группового побега и выдачу 
врагу военной тайны, поскольку кодированный бортовой журнал радиообмена 
оказался у немцев.

Трибунал на расправу был скор: 10 лет!

Тогда, в 46-м, это был максимальный срок, выше которого – расстрел. Через год 
давали уже 25, и будто бы его припаяли и Лепехину, о чем с неподдельным 
торжеством сообщил мне, в то время командиру полка, наш оперуполномоченный 
особого отдела КГБ капитан Г.Федотов – «Георгий Победоносец», как нараспев 
называла его, светясь обожанием, старенькая местечковая мама, не подозревая, 
что это имя уже прижилось ядовитой подпольной кличкой у всех, кто знал этого 
вездесущего опера.

Что все мы были окутаны, как паутиной, системой слежки, это ясно. Но что за 
люди в ней свирепствовали? Присущи ли им нормальные человеческие чувства: честь,
 стыд, порядочность, сочувствие... Где-то глубоко внутри у немногих они еще, 
кажется, покоились.

Несколько позже, в последнюю зиму Сталина, сидя в моем кабинете, вдруг, 
протянув поперек стола руки и низко опустив голову, тихо заплакал другой 
оперуполномоченный, подполковник Верчик. Он регулярно заходил ко мне, чтоб 
осведомиться в подробностях о всякого рода уставных нарушениях, проступках, а 
то и ЧП, если они случались, пытаясь раскопать в них хоть какие-то приметы