вражеских действий. Но там, к его огорчению, ничем подобным и не пахло.

– Что делать, что делать? – всхлипывал он, содрогаясь плечами. – Мне приказали 
каждый год разоблачать по одному врагу народа.

Это звучало страшновато. Охота шла с завязанными глазами за кем попало. Жертвой 
мог стать любой – и по неосторожному слову, и по мести фискала.

– Чем же я вам могу помочь? – искренне посочувствовал я Верчику. – Полк вы 
знаете не хуже меня. Ну, кто-то из казармы может рвануть в самоволку, от души, 
в конце концов, «нарезаться», а то и морду кому-то набить по пьянке. А от 
офицеров я ничего огорчительного не жду вообще. Но при чем тут враги народа?

Его это не только не утешало, но ввергало в жуткую безысходность, за которую он 
мог поплатиться сам.

Несчастный опер был спасен смертью Сталина. И не только он...

– А может, ошиблись, обвинив Лепехина в смертных грехах? – осторожно спросил я 
Федотова.

– Наши не ошибаются! – мгновенно отрезал опер.

Мой, казалось бы, невинный вопрос не растаял в пространстве. Спустя неделю или 
две командир дивизии генерал Тихонов, отведя меня в сторону, строго отчитал за 
мою неосторожность и в конце нотации сердито прошептал:

– Держи язык за зубами, паря!

Василий Гаврилович был не последней инстанцией, куда долетел мой разговор с 
Федотовым. Знал о нем и начальник особого отдела воздушной армии полковник 
Гайдук, напомнивший однажды «к месту» о моем опасном вопросе на заседании 
военного совета армии, где меня «регулировали» совсем по другому делу.

Стоит ли описывать те круги ада, через которые прошел в каторжных лагерях 
ГУЛАГа боевой летчик Герой Советского Союза капитан Гавриил Васильевич Лепехин, 
лишенный всех наград и званий? На всех этажах нашей железной партийной и 
государственной власти никто не желал слышать его скорбную многолетнюю мольбу 
пересмотреть «дело», разобраться в чудовищной несправедливости его осуждения. 
Только в 1956-м, три года спустя после смерти Сталина и расстрела Берии, на 
«оттепели» XX съезда партии дошла очередь и до него: невиновен! Но вышел он из 
нашенских родимых мест заключения тяжко и глубоко больным, физически и душевно 
страдающим человеком.

Лепехин еще долго работал на воронежских предприятиях, был отмечен трудовыми 
орденами, но до конца дней своих, борясь с недугами, так и не одолел их.

Контрразведчики не сводили глаз и с Хевеши. Так легко ускользнуть от расправы 
за плен – это уж слишком! И сети были расставлены. Где доказательства, что два 
первых месяца были проведены на поправке и в пути до Полоцка, а не в фашистской 
разведывательной школе, где готовят шпионов? Акош Акошевич долго сражался со 
своими преследователями, но в уныние не впал. Он сел на поезд, высадился у 
знакомой деревни Слабадай под Вилковишкисом, неподалеку от которой опустился на 
парашюте, и снова пешим ходом протопал до самого Полоцка, собирая по пути 
справки и свидетельства, подписанные очевидцами того весеннего кросса сорок 
третьего года и заверенные властями. Алиби оказалось стопроцентным. Только не 
знал Хевеши, с кем дело имеет. У прокурора АДД (в то время 18-й воздушной 
армии) генерала Николаева были припасены новые обвинения – в поддержке, защите 
и чуть ли не в соучастии в «преступлениях» Лепехина, разоблаченного как «врага 
народа». Хевеши взъерошился, долго и упорно противостоял следственным 
провокациям, выбил у них все козыри и сумел отстоять себя. Николаев затих.

Но все это было после войны. А сейчас она была в разгаре.




Платить за все




На надрыве. АДД удваивает силы. Прости, родимый город. Приятные вести под 
страшную ночь. Под безответным огнем. Горькая жертва

Кое-кто из несведущих, но пишущих, путая «ДБ-3» с «Ил-4», причисляет последний 
к устаревшим типам самолетов, полагая, что от своего уже немолодого 
предшественника этот отличался разве что несколько измененной конфигурацией, не 
ведая, что создавался он как новый самолет, где были не только установлены 
другие, более мощные силовые установки, но существенно усовершенствована