лица. На аэродроме дымили землянки – единственное убежище от окоченения. В 
промежутках между боевыми полетами мы сидели у раскаленных печурок, запасаясь 
теплом для очередного задания. Да и на высоте одной-двух тысяч метров иногда 
попадался слой инверсии, где температура воздуха была заметно выше, чем на 
земле.

Но трудно было понять, как выдерживали эту дикую стужу в куда более легком, 
отнюдь не меховом одеянии наши авиационные техники и механики, почти голыми 
руками снаряжая вооружение, заправляя баки, меняя цилиндры и свечи. Невозможно 
было смотреть без содрогания на задубевшее, в красных пятнах фиолетовое лицо 
оружейного механика моего самолета Арзали Алхазова – южанина, кавказского горца,
 промерзавшего насквозь, до последней клеточки, но сохранявшего сноровку и 
точность движений, когда вворачивал взрыватели, поднимал бомбы и сажал их на 
замки. Этот «цветущий» вид с заиндевелыми рыжими бровями и подтекающим крупным 
носом дал повод друзьям и собратьям, легким на шутку и острое словечко, 
окрестить его с совершенным добродушием «розой Стамбула», кажется, по названию 
довоенного фильма. Арзали не обижался: у него была добрая душа и здоровое 
чувство юмора.

Но, даже выпустив самолеты в воздух, техники и механики не спешили к горячим 
печкам, а принимались за подготовку новых комплектов бомб и снарядов, подгонку 
бензовозов, подтаску баллонов со сжатым воздухом и проворачивали бог знает еще 
какие дела, чтобы, встретив вернувшиеся с боевого задания самолеты, как можно 
скорее подготовить их к следующему.

С аэродрома не уходили – тут спали, тут ели.

Непостижима была их изобретательность не столько в обыденных технических 
заботах на полевых необорудованных аэродромах, что само собой, сколько в, так 
сказать, нештатных, экстремальных обстоятельствах, когда, как это бывало не раз,
 предстояло поднять и «привести в чувство» севший с убранными шасси на 
вынужденную посадку в чистом поле вдали от жилья изрядно поврежденный самолет.

Среди всех самых известных у нас специалистов по этой части не было, кажется, 
более мастеровитого и изобретательного, чем Иван Иванович Васильев – техник 
звена, потом инженер эскадрильи. Не меньше полудюжины, если не эскадрилью, 
вернул он в полк, казалось бы, безвозвратно утраченных самолетов. А орудия 
труда – неведомо где раздобытые бревна, доски, веревки.

Нет достойной цены величию фронтового подвига этого удивительного и прекрасного 
племени – технического состава боевой авиации!

Начали под Камышином с двух полетов в ночь, но через два или три дня перешли на 
три в сутки – и днем, и ночью. Господство в воздухе советская авиация все-таки 
вырвала. Теперь воздушное пространство контролировали наши истребители, хотя 
днем без стычек с немцами, когда своих близко не было, дело не обходилось. И не 
без последствий, чаще печальных для нас. Куда вернее и надежнее выручали облака,
 если они были.

Небольшая высота удара, предполагавшая высокую меткость бомбометания, выводила 
нас одновременно и под самый густой огонь зенитной артиллерии всех калибров. На 
ее подавление силы почти не выделялись, экономя их для уничтожения главных 
целей – авиации на аэродромах, укрепрайонов, ударных группировок войск, и 
потому, даже при нашем господстве в воздухе, кое-кто привозил и пробоины. Но мы 
замечали – сопротивление фашистской ПВО день ото дня становилось слабее.

Спали мы мало, клочками, в душных с ледяными сквозняками комнатах на 
двухэтажных нарах с соломенными тюфяками, порою не раздеваясь, и поэтому, когда 
я заметил, не столько на земле, сколько в воздухе, непривычную тяжесть в теле и 
мельтешение белых мух перед глазами, приписал это некоторой усталости и, значит,
 обстоятельству, ничего не значащему. Но к вечеру 20 января, вернувшись со 
второго дневного полета, во время доклада командиру полка на его КП о 
выполнении задания и готовности к вылету на очередное – сбоку вдруг подошел ко 
мне доктор Мацевич, схватил руку в запястье и, когда кончился доклад, обернулся 
к Василию Гавриловичу и возбужденно произнес:

– Его никуда нельзя пускать. Он же больной!

Я запротестовал:

– Да что вы, доктор, здоров я!

Но он уже совал мне градусник под мышку, а извлекши его, удивился и я: под 39!

Как-то само собой сразу осело нервное напряжение. Теперь я почувствовал 
невероятную слабость, гудящую голову, ломоту в суставах и мышцах.

Пришлось сдаться.

Прямо с КП, в чем стоял, уволок меня Мацевич в лазарет.