Первая пара лучей была неподвижной. При приближении ко второй ее «штыки» 
медленно и наискось друг к другу наклонялись в сторону противника, вплотную 
прижимаясь к земле, и перекрещивались точно над нашей целью. Туда, в это 
светлое перекрестие, и сыпались бомбы. Потом «штыки» поднимались в небо, 
встречали новый поток и снова крестом ложились на цель. Объекты удара порой 
лежали так близко к переднему краю, что сброс происходил фактически над своими 
войсками, и только по траектории падения бомбы уходили вперед и рвались в 
расположении противника.

Наземные связисты из группы взаимодействия по секрету рассказывали, как на 
наблюдательных пунктах в минуты наибольшей интенсивности крушения целей, когда 
взрывная волна становилась особенно плотной и ее тугие удары били прямо в грудь,
 аж пошатывая, фронтовой генералитет временами поддавался нервному смятению, 
полагая, что бьют уже по своим и вот-вот достанут сюда. На передний край, 
гонимые оробевшим начальством, стремглав мчали авиационные командиры и, 
удостоверившись, в чем и без того не было сомнений, во вполне благополучном для 
наших войск течении бомбежки, успокаивали, как могли, впавших в заблуждение 
военачальников.

Оборонялся противник в основном «эрликонами» и еще какой-то зенитной техникой. 
Но их накрывала фронтовая артиллерия, и они на время умолкали, а ожив – все 
повторялось сначала.

На ближних к фронту рубежах полета бомбардировщиков носились немецкие 
истребители. Иногда в лунном молоке прочерчивались встречные пулеметные трассы, 
но большей частью с дальних дистанций и без взаимных результатов.

Полная луна в ту пору так ярко освещала ночную землю, что трудно было побороть 
соблазн приблизиться к земле, пройтись на легкой машине по пути домой пониже, в 
двух-трех десятках метров над тихими степями, речками, деревнями и рощами, 
залитыми мерцающим зеленоватым светом, бросающим на землю глубокие тени, как у 
Куинджи. Что-то было во всей этой подлунной картине сказочное, таинственное, 
лишенное реальности. Казалось, будто и нет на свете человеческих страданий, 
жестокостей, а есть тихий покой, где никто никого не тревожит и где жизнь 
плывет в доброте и разуме. Я не раз в этих рейсах приспускался к самой земле, 
чувствуя, как бодрит и волнует меня это стремительное скольжение над нею. Но 
однажды, когда Митрофанов произнес: «За нами идет истребитель», – все видения 
мгновенно исчезли. Тишина сменилась скороговоркой команд. Ребята ухватились за 
пулеметы. Пальцы мои туго впечатались в баранку штурвала.

Подворачиваю влево.

– Где он?

– Чуть отошел в сторону.

Подворачиваю еще больше.

– А теперь?

– И он подвернул. Вроде как идет наперерез.

Вот гад! Беру прежний курс.

– Теперь, – говорит Митрофанов, – он опять идет нам в хвост.

Штефурко добавляет:

– Похоже, сближается.

Что за черт? Да где же он? Я выворачиваю голову назад, пытаюсь сам рассмотреть 
этого шакала. Да, как будто идет, тянет за нами, каким-то огоньком светит. Чуть 
влево – и он в сторону, вправо – он тоже.

– Да это ж звезда! – ору я со злостью и добавляю кое-что из непереводимого с 
русского. Крупная, яркая, на южном небосклоне – она среди немногих тусклых 
звезд при малейшем смещении самолета казалась живой, подвижной, вгоняла в грех 
стрелков-радистов, и не только их. Так можно и опасную глупость сотворить, 
уходя от навязчивого «преследования».

Теперь лунный пейзаж начисто утратил свою привлекательность, и мы полезли на 
высоту.

Кончался сентябрь. Работы – невпроворот. Было сплошное время, без граней часов 
и суток. Нас рвут на части, требуя на передовую то на одном участке фронта, то 
на другом. Строго говоря, работенка эта для штурмовиков и ближних 
бомбардировщиков, но их в воздушных армиях все еще маловато, и они выбиваются 
из сил, а ночников среди них вообще нет.

Зато наше кровное дело – непростое. Через западные железнодорожные узлы и