науке», и самолет, стало быть, должен идти как надо, хотя мой инструктор все 
время покрикивал из передней кабины: «убери крен», «скорость падает», «прекрати 
снижение» – и сам вмешивался в управление. Потом давал команду открыться и 
копировал мой полет. Впечатление было жуткое. Руки мои невольно хватались за 
борта кабины, казалось, мы вот-вот вывалимся из самолета. Судя по всему, не 
лучше летали и мои товарищи, такие же курсанты, как и я. Но эти эксперименты, 
слава богу, школьные методисты вскоре закрыли, справедливо полагая, что 
курсанта раньше надо научить летать при видимости земли и неба, а уж потом 
приниматься за колпак и облака. Однако понятия о слепых полетах во мне невольно 
застряли.

Ближе к осени Казьмин дознался о моем самовольстве и строго сказал:

– Ты это брось – торопить события. Дойдет дело до облаков – научат тебя. А 
сейчас, вишь, какие низкие пошли? Вывалишься – охнуть не успеешь. Земля не 
тетка.

– Так я, товарищ капитан, уже не вываливаюсь.

– Ладно, проверю, потом скажу, что ты там умеешь. А пока не смей.

В ненастный, холодный день комэск направился к моему самолету, забрался в 
инструкторскую кабину.

– В зону, в облака. Высота – полторы тысячи. Глубокий влево, глубокий вправо. 
На одном моторе. Спирали. Все.

И умолк.

Так я, правда, не летал – все больше по прямой и развороты блинчиком, а тут – 
глубокие виражи. Но деваться некуда. В открытую получается и вслепую должны 
выйти.

Зона рядом. Облака темные и тряские. Тучи!

Спокойно установил режим полета, смело загнул левый вираж. Вроде идет правильно.
 Трясет, правда, бросает то вверх, то вниз, но тут ничего не поделаешь – это 
все от облаков, от болтанки.

И вдруг – голос в ушах, через микрофон, сердито:

– Я думал, ты в самом деле летать умеешь, а ты на заданный курс машину 
поставить не можешь. Высоту не держишь, и крен гуляет. Давай правый под сорок 
пять...

Собрал я всю душу в комок и кручу вираж. А нос то зарывается, то лезет с 
набором, стрелки на приборах никак не угомонятся. Нужно же, думаю, черт, в 
самую болтанку загнал меня.

На выводе слышу:

– Брось управление!

Казьмин добавил моторам обороты, резко завалил машину в крен, остановив его 
точно на 60 градусах, и дальше машина шла будто сама, только подрагивала, как в 
ознобе. Штурвал почти неподвижен, педали еле шевелятся. На выводе жестко 
тряхнуло: попали в собственную струю – верный признак идеального виража. Курс 
на выводе – градус в градус. И болтанка ему нипочем.

– Давай теперь сам.

Весь мокрый – я старался изо всех сил. Левый кое-как получился. На правом 
начался крен, гуляла угловая скорость. С бровей лил пот, застил глаза, руки 
скользили по баранке.

– Ладно, – заключил Казьмин. – До следующего раза. Все понял? Тебе еще работать 
и работать. Будешь тренироваться с инструктором. Потом проверю.

Урок Сергея Павловича был жестким. Я понял, как далеко отстоял от настоящего 
пилотажного искусства и как непросто было приблизиться к нему.

Время плановых полетов по приборам не затянулось, но все началось с наземных 
тренировок.

В нелетные дни, сменяя друг друга, молодые инструктора часами просиживали в 
кабинах Линка – тренажерах для слепых полетов. Чужеземная машина – горбатый 
черный ящик – была проста в конструкции, работала надежно и вполне натурально 
воспроизводила условия пилотирования вне видимости горизонта. В этом была вся 
ее гениальность. Фанерное сооружение сверху закрывалось высокой жесткой 
коробкой, пилотажные приборы мерцали слабым фосфорическим светом, выдавая