добирался порою до самых верхних эшелонов военно-авиационной иерархии, так и не 
побывав хоть немного в настоящих, признанных, не говоря уж в выдающихся, 
летчиках или штурманах. Им ничто не мешало уверенно управлять делами авиации и 
прокладывать, так сказать, пути дальнейшего ее развития.

Так что в славное летное братство одни вступали как в храм доброй и строгой 
богини, безоглядно неся ей первую юношескую и до конца преданную любовь, другие 
– как в очередной гарнизон «для прохождения дальнейшей службы». И хотя 
последних «муза полета» своим расположением не жаловала, порой и среди них 
случались ее избранники. Таким был в нашей эскадрилье Алексей Кот. Однажды 
сойдя с коня и прикоснувшись к мудростям штурманской науки, он остался верен ей 
беспредельно, а с войны вернулся Героем.

Одно время и у меня был штурманом недавний танкист лейтенант Михаил Иванович 
Глушаченко. Хороший штурман, старательный и педантичный человек, но и он, еще 
продолжая летать, нашел себе дело в штабе.

Однажды, в один из первых дней нашего летного знакомства, Михаил Иванович 
огорошил меня неожиданностью: на рулении, выйдя, как и полагается для обзора 
переднего пространства по грудь из астролюка, он вдруг поднял вверх правую руку,
 согнул ее влево и поставил раскрытой ладонью над головой. Это было что-то 
новое и забавное.

– Миша, – кричу ему по переговорному устройству, – ты что, собираешься 
танцевать польку-бабочку?

– Нет, – сердито и отрывисто, не приняв шутки, огрызнулся он. – Это тихий ход. 
У танкистов так принято...

Я похохатывал про себя, но убирал обороты и подтормаживал. Вскоре мой 
штурман-танкист перебрался в штаб окончательно, Там и рос: после войны стал 
начальником штаба полка.

Но особенно колоритной фигурой был переучивавшийся у нас бывший кавалерист, 
командир эскадрильи капитан Сергей Александрович Гельбак. Летчик он был крепкий,
 летал аккуратно, но, как мне казалось, совершенно равнодушно. Полеты не 
вызывали у него ни малейших эмоций, во всяком случае приятных. В свободные 
минуты, когда на аэродроме в ожидании улучшения погоды летчики затевали 
привычный авиационный треп, Сергей Александрович, будучи весьма активным 
участником таких «ристалищ», никогда не снисходил до фольклора на летные темы, 
видимо, презирая их за интеллигентскую, с его точки зрения, природу, но зато с 
огнем в очах вдруг возрождал живописнейшие картины кавалерийской жизни. И несть 
числа их захватывающим историям! Только громовой хохот со стоном прерывал 
нескончаемые повествования о приключениях конников, происходивших, почему-то 
больше всего на конюшне, где главным действующим лицом почти всегда был 
старшина, повергавший в глупое положение своих начальников. Даже в послевоенные 
годы полковник Гельбак, теперь уже командир полка, увенчанный множеством боевых 
наград за подвиги во фронтовом небе, к своему флагманскому самолету подъезжал 
не иначе, как верхом на красавце жеребце, сидя в седле с такой безукоризненной 
осанкой, что им любовались все, кому выпадала радость видеть его на рыси или в 
галопе. Это было зрелище! На стоянке, покинув стремена, он привязывал коня к 
стойке, садился в самолет и улетал, а возвратясь, снова легко и элегантно 
взлетал в седло и высокий, красивый, в кожаном пальто с летным планшетом через 
плечо и в шлемофоне со сдвинутыми вверх защитными очками гарцевал в жилой 
городок.

Время попусту мы не тратили, но тянулось оно, как мне казалось, медленно. Я 
чувствовал, как росли во мне летные силы и теперь с магической неотвратимостью 
влекли к себе облака. Хотелось летать в них так же свободно, как днем при 
видимости горизонта, как умеет летать капитан Казьмин.

Первое знакомство с ними было страшноватым и не обещало ничего хорошего. Не раз 
я вываливался под нижнюю кромку то с креном, скользя на крыло, то с крутым 
снижением и, чуть отдышавшись, снова лез в эти тряские сырые чащобы. Казалось, 
они оберегали свою неприступность, норовя выплюнуть из своих грозных пределов 
каждого, кто самонадеянно приблизится к ним. А машина, такая спокойная и 
податливая там, где свет и солнце, вдруг преображалась, выходила из повиновения,
 обнаруживала свою скрытую строптивость. Но из полета в полет я стал замечать, 
что она становилась послушнее, доверчивей, и неприятности по этой части мне 
перестали угрожать. И хотя я летал в облаках интуитивно – кое-что из этой 
области знал, уяснив главное и, кажется, единственное: не верь себе, своим 
чувствам – переломи себя, доверься глазам, приборам, и только им!

Еще в летной школе я оказался в некотором роде в опытном звене (в те годы 
экспериментировали в авиации, пожалуй, не меньше, чем в наше время), где была 
предпринята робкая попытка привить еще не умеющим самостоятельно летать 
курсантам первые навыки пилотирования «У-2» под брезентовым колпаком, по 
приборам. Глядя по очереди на пилотажные приборы и обнаруживая в их показаниях 
отклонения от нормы, я старательно, широкими механическими движениями, шуровал 
ручкой управления и педалями, будучи уверенным, что все делаю правильно, «по