горящий самолет да под Задонском, на изгибе реки, взорвался на земле другой. 
Похоже, крупный. Но домой не вернулся один Тарелкин. Тогда отыскать его следы 
не удалось. Не обозначились они и позже...

В комнате общежития, где прежде обитали мы с Василием, стояли голые койки. 
Чемоданы хранились в каптерке, документы – в штабе. Я быстро наладил свой быт и 
стал допытываться насчет нового экипажа. Но тут заглянул ко мне Мацевич, 
полковой врач – очень подвижный, веселый и шутливый человек. Он всегда был с 
нами, хорошо знал летный состав и, казалось, по части здоровья видел всех 
насквозь.

Мой вид ему не понравился. Мацевич нащупал в ребрах какие-то неполадки и забрал 
меня с собой в городскую поликлинику. Там докопался: на двух правых нижних 
ребрах – трещины. Летать с ними, как я понимал, можно, но командир полка после 
доклада Мацевича приказал отправить меня на пару недель в дом отдыха нашей 
дивизии.

Старинная, с мезонином, в колоннах и резных наличниках бывшая помещичья усадьба 
стояла в необыкновенно красивом, живописном месте, на высоком берегу Оки, в 
нескольких километрах от аэродрома. Уютные комнаты, молоденькие сестры, тишина, 
белизна, уход... Чудо! А вокруг – чистый и светлый лес, грибное царство...

Сюда собирались те, кому удалось вернуться из пеших скитаний за линией фронта, 
кто затягивал после госпиталей заживающие раны, кому отказывало на время 
здоровье в бессонном напряжении боевой жизни. Здесь оказалось немало знакомых, 
но самым близким для меня был Александр Ефимович Кузнецов, капитан, один из 
лучших летчиков нашего полка. Из полета в полет возвращался он целым и 
невредимым. Казалось, его обходили снаряды и пули. Он первым в полку – не в 
дивизии ли? – совершил 100 боевых вылетов, и это событие полк готовился 
отметить торжественным ужином. Столовая уже благоухала цветами, украсилась в 
честь героя плакатами, в зале шла праздничная суета. Но Кузнецов снова пошел в 
полет – второй в ту ночь. Друзья отговаривали его, убеждали пропустить хотя бы 
эту бомбежку («мало ли что может случиться, так и ужин можно испортить»). Но он 
был непреклонен и вместе с другими вылетел в свой сто первый.

Эти дружеские предостережения, как и кузнецовская настойчивость, конечно, 
никакой логической связи со всем в дальнейшем случившимся не имели, но дали 
повод сокрушенно повторять одно и то же: «Ну надо же! Мы ж говорили!»

Александр Ефимович так же четко, как и всегда, выполнил ту боевую задачу и уже 
пересек, возвращаясь, линию фронта, как вдруг около Гжатска впоролся в грозовую 
облачность. Кто ее раскусит? Шел бы чуть в стороне, может, и проскочил бы. А 
тут не вышло. Машина хрустнула и развалилась. Радист выпал, открыл парашют и 
остался цел. Штурман Кирюхин и стрелок Дикаев разбились. А Кузнецов неожиданно 
получил опасную травму. Видно, не обратил он внимания на подгонку ножных 
обхватов подвесной системы, а они оказались ослабленными, и во время 
динамического удара при раскрытии парашюта одна из лямок прихватила его 
промежность. Все обошлось впоследствии вполне благополучно, но травма была 
опасной, и боли донимали Кузнецова очень долго. А в ходе медицинского контроля 
обозначались и другие недуги, ранее им искусно маскировавшиеся. Пришлось 
покинуть пилотское кресло.

Иногда с ним, а чаще сам, я простаивал ночами на балконе, провожая самолеты на 
боевые задания и под утро встречая их. С возвышенности аэродром был как на 
ладони, и жизнь его со стороны казалась загадочной, полной неожиданностей. 
Нет-нет да и появлялись немцы. Постреляют, сбросят две-три бомбы и исчезают. Им 
вдогонку долго бухает ПВО, потом и она успокаивается. И снова все идет своим 
чередом. Если бомбы взрывались в стороне – посадка продолжалась. Случалось, на 
летном поле – всех угоняли на другой аэродром, а наш погружался в темень, и 
наступала настороженная тишина.

Рядом с основным аэродромом, чуть восточнее и тоже на берегу Оки, призывно 
поблескивал огоньками посадочной полосы, почти точно копируя общие контуры 
действующего, ложный. Но немцев он так ни разу и не соблазнил. Зато однажды, 
возвращаясь в проливном непроглядном дожде с боевого задания, там оказался 
Павел Петрович Радчук. В поисках своего аэродрома он наконец увидел прямо перед 
собой мерцающие в ливневых потоках огни посадочного «Т», убрал газ, успел 
выпустить шасси и сел. Самолет пропорол песчаные бугры, прибрежный кустарник, 
наскочил на овражек и, подняв хвост, стал на нос. Павел Петрович был смущен, но 
как всегда спокоен. Никто его не упрекнул и даже не затронул шуткой – слишком 
высок был его летный и боевой авторитет, чтобы прикасаться к этой его невольной 
оплошности. Да и особой беды не случилось: самолет прикатили на стоянку, 
подремонтировали и через пару дней пустили в полет. Ложных аэродромов в то 
время развелось немало – почти в каждой дивизии по штуке. Немцы эту 
навязчивость заметили и, еще не утратив чувства юмора, в одну из ночей прошли 
небольшой, но плотной группой через «подделку» у наших соседей, сбросили на нее 
деревянную бомбу и с ходу по всем правилам бомбежного искусства разделали 
боевыми действующий.

Немало ложных объектов, на высоком уровне инженерного искусства сооружал для