в целую драму с трагедией в эпилоге.

Гибель Сергея Павловича в ту бестолковую ночь не вызывала сомнений. Остались 
догадки да неизбывная боль и память о нем...

В путанице неразборчивых и «недоклепанных» бортовых радиограмм нам только 
показалось, будто Николай Тарелкин просился на запасный аэродром. Потом 
разобрались: доклад о выполнении задания и об отказе мотора действительно был, 
а все остальное – заблуждение. Он, как и Казьмин, с задания не вернулся.

Николай тоже наш, воронежский. Худощавый, очень высокий, большелобый, с мелкими 
чертами лица. Довоенное знакомство дружбой нас не связывало, а вот во фронтовом 
полку мы потянулись друг к другу. Какое-то прирожденное благородство и 
порядочность во всем были присущи его облику, настрою души и манере общения. И 
с этим все, кто был с ним знаком, считались. Уж на что летная холостежь – народ 
зубоскальный и слегка циничный – и то не смела тронуть какой-либо двусмысленной 
шуткой ту чистоту и открытость отношений, что сближали Николая с очень скромной 
и симпатичной Зоечкой, работавшей в полковой канцелярии и накануне войны 
ставшей его женой. Года не прошло со свадебного дня – и вот такая беда.

Неделя без малейших известий – это уже серьезно. В полку стали привыкать к 
мысли о гибели обоих экипажей. Пройдет «положенный срок», и штабной «гвоздь» 
без лишних эмоций, не проронив и слова сочувствия, нацарапает скорописью на 
форменных бланках Зое Ивановне и Вере Николаевне Казьминой, матерям и женам еще 
шестерых спутников своих командиров, что, мол, такой-то, имярек, не вернулся с 
боевого задания. И поставит точку, вогнав несчастных женщин в горькую муку 
терзаний неизвестностью и ожидания чуда возвращения. Все-таки хоть и смердит 
мерзким душком недосказанного подозрения та холодная казенная бумажка, но зато 
в ней о смерти ничего не сказано. И воистину, спустя две недели неведомыми 
путями вдруг проникла к нам короткая весточка: Тарелкин назвал место своего 
пребывания и просил выручить.

Все прояснилось позже.

Когда до цели оставалось полчаса, за правым мотором по крылу поползла масляная 
дорожка. Тарелкину она не показалась опасной и, решив, что до своей территории 
он как-нибудь дотянет, не стал сворачивать с пути, а еще через полчаса после 
выполнения задания, мотор стал. Высота медленно пошла на убыль. Если так пойдет 
и дальше – линии фронта не видать. Командир дал команду выбросить из самолета 
все лишнее, но лишнего не оказалось – только чехлы, инструментальный ящик, 
патронные ленты, радиостанция да кислородные баллоны. Такое облегчение самолет 
не почувствовал. К рассвету земля оказалась совсем рядом. Прыгать поздно. 
Впереди блеснуло озеро. Тарелкин чуть подвернул к нему и плавно коснулся воды. 
Подняв волны и тучи брызг, самолет, как катер, заскользил к берегу и, не дойдя 
до него метра полтора, остановился на мели. Экипаж быстро покинул машину, 
углубился в лесные дебри, и Тарелкин повел его на восток. Где-то рядом была 
Опочка, южнее, на железной дороге – Идрица. Предстояло пересечь опаснейшую 
черту – магистральную дорогу из Новосокольников на Ленинград. Линия фронта 
лежала еще дальше – на меридиане Великих Лук – и тянулась по реке Ловать. До 
нее, если по прямой, километров 120.

Но, пройдя уже немало, вдруг возвратился к самолету за бортпайком, да так и не 
вернулся к экипажу воздушный стрелок Афанасий Терехин. Никто об этом бортпайке 
– фанерном ящике с шоколадом, печеньем и консервами – в те минуты и не подумал, 
не до него было, а Терехин, самый старший в экипаже по возрасту и опыту жизни 
деревенского учителя, брянский лесной мужичок, видимо, не очень доверявший 
мудрости молодого командира и его спутников в пешем походе по оккупированной 
врагом территории, соблазнился, я думаю, вовсе не содержимым бортпайка, а 
перспективой одиночного хода, с его точки зрения, более безопасного, чем 
группой, в которой случайная ошибка одного могла стоить жизни и остальным.

В конце мая в тех краях лес наполняется водой, разбухают мелкие ручьи и реки, а 
в ту весну, после многоснежной зимы, все вокруг разгулялось, заполонилось 
поверх краев вешними водами. Ребята в экипаже хоть и крепкие, как на подбор, и 
шли сверх всякой меры без остановок, скорость движения изо дня в день выжимали 
ничтожную. К ночи выбирали места посуше, спали на ломаных ветках. Кое-как 
питались – весенний лес не очень щедр на разносолье.

Уже промокла насквозь обувь, одежда превратилась в тряпье. Еле поспевая за 
своим длинноногим командиром, стал чуть поскрипывать грузноватый штурман 
Дедушкин, но бодр и спокоен бортовой радист Николай Митрофанов – парень 
хозяйственный и в походе изобретательный.

Вышли к железной дороге. Вдоль ее полотна прохаживалась охрана. Пришлось ждать 
ночи. Под ее покровом ползком был взят и этот рубеж. И снова лес и болота, 
километры изнурительного хода – то вброд, опираясь на шесты, то по состряпанным 
настилам, а то и вплавь на бревнах.

Лишь на восьмые сутки, неожиданно сверкнув из-за лесной чащи, открылась Ловать. 
Неужто спасение? В попытках найти переправу их заметили с нашего берега и