номер: с рабфака – единственный! Кажется, именно в ту минуту все, что тревожило 
мою душу и мысли, вглядывавшиеся в еще туманное будущее, вдруг слетело, опало, 
куда-то исчезло, как бесплотный сон. Вот она – синяя птица! Летать, только 
летать! Все остальное – к черту! Ради этого – все: жизнь, мысли, чувства! До 
конца, без остатка!..

Дома был шок. Отец онемел. Мать встревожилась, но нашла спасительный ход:

– Тебя не возьмут. Не имеют права. Тебе только шестнадцать.

– Как шестнадцать? С половиной!

Внешне все было спокойно. Но по ночам я слышал, как плакала мама и шепотом ее 
успокаивал отец. Днем – будто ничего не случилось.

Хорошо шла и мандатная комиссия, но вдруг...

– Не проходишь, браток. Зачисляются те, кому в этом году исполняется 17. А тебе 
– только в следующем.

Ужас охватил меня. Всего пять несчастных запоздалых дней! Уговоры бесполезны. 
Что делать? Где спасение?...

Мысль стучит, и я уже, кажется, ухватился за тонкую пока, как паутинка, ниточку,
 по которой должен дотянуться до цели: церковная метрика! Я помню, мама 
говорила: при крещении мой день рождения был записан по старому стилю – 23 
декабря. Священник, консервативная душа, мог оказаться моим спасителем. 
Остерегаясь контрмер, никому ничего не говоря, дома я перерыл все, но ту 
бесценную бумажку, заброшенную в старые мамины альбомы, нашел.

Влетел в комнату мандатной комиссии и хлопнул ее на стол. Капитан Алелеков, сам 
председатель, осмотрел метрику и, взглянув на меня, ни живого ни мертвого, 
произнес:

– Вот это другое дело!

Отец и мать провожали меня из дому, внешне не обнаруживая следов волнений, но я 
знал, что творилось в их душе. Жека, добрый и ласковый брат мой маленький, 
стоял с широко раскрытыми голубыми глазами, не зная, как реагировать на уход 
брата, к которому был так привязан. Можно ли было в те минуты представить, что 
через 10 лет, когда, пройдя войну, я буду командиром полка, Женя, отвоевав свое 
в пехоте... войдет в мой экипаж стрелком-радистом! И все будет славно, пока 
однажды ночью на взлете мы не окажемся в скверной ситуации, во время которой я 
не успею подумать ни о себе, ни даже о брате, а вспомню нашу маму: что будет с 
нею, если мы сейчас вдруг оба грохнемся?... Но этого не случилось – от земли 
мне удалось отойти, однако Женю с собой в полет я больше не брал, перевел в 
другой экипаж.

Соседи высыпали во двор и потянулись ко мне с объятиями и слезами. Шел я мимо 
них как сквозь строй, прощально помахивая руками и чуть не ревя от ответной 
реакции. Провожали меня как обыкновенного мальчика, к которому так привыкли во 
дворе, что, видимо, не заметили, как я вырос, уже давно считая себя вполне 
взрослым человеком.

Летная учеба в Ворошиловградской школе военных летчиков охватывала знаменитые 
годы – тридцать шестой, седьмой и восьмой! Наше курсантское воображение 
потрясали целые каскады выдающихся авиационных рекордов, великие перелеты 
экипажей Чкалова, Громова, Гризодубовой, Коккинаки, а еще раньше – высадка на 
Северном полюсе папанинской экспедиции. В Испании советские летчики сражались с 
фашистами, в Китае и на Дальнем Востоке, у озера Хасан, громили японцев... 
Господи, жизнь шла мимо нас, а мы в своей школе летаем по кругу и, конечно, 
никуда не успеваем. Да только ли авиация потрясала мир – вся страна возводила 
великие стройки коммунизма, наполняла тракторным гудом буйные колхозные нивы. 
Об этом на всех страницах писали газеты, толковали политруки, а с экранов кино 
светилась и воспевалась вольная, изобильная и счастливая жизнь советского 
народа, – выходит, она уже была...

А рядом с этим величием – подлые происки врагов народа. Время от времени 
курсантские эскадрильи заполняли казарменные залы, и комиссары с негодованием 
сообщали нам о новых раскрытых заговорах шпионов, убийц и диверсантов, 
окопавшихся в руководстве партии, в правительстве, на высших постах Красной 
Армии. На трибуну лезли почти одни и те же ораторы, среди которых непременно 
был и наш моторист – убогий, неграмотный, бедный и несчастный человек, 
олицетворявший голос «простого народа». Впиваясь в зал водянистыми глазами, он 
на своем косноязычье набрасывался на «врагов народа, которые задумали отобрать 
у нас счастливую жизнь». Иногда выступал и начальник школы – тучный и 
добродушный комбриг Стойлов. Однажды после разоблачительной речи по поводу 
процесса над очередной группой еще вчерашних вождей, он вдруг, обращаясь к залу,
 спросил: