отец.

Много покалеченных в тогдашних институтах молодых художников ринулось 
перестраивать свое мастерство, но удалось это только тем, у кого был подлинный, 
большой и гибкий талант. Федор работал много и серьезно, может быть, как 
никогда. И он преодолел свои заблуждения, обрел новое видение реального мира, 
уверенность в себе, овладел искусством реалистической живописи, которому с тех 
пор не изменял. Появились его интересные картины, среди которых завоевавшие 
всеобщую симпатию «Опять двойка», «Прибыл на каникулы»...

Со временем Федор оброс громкозвучными званиями, был избран вице-президентом 
Академии художеств. Титулы его не отяжелили – он продолжал работать кистью, 
пером, резцом, но официальное положение в художественном мире заметно сковывало 
его творческие возможности. Он не был консерватором, прекрасно понимал и высоко 
ценил подлинный талант в любых других – не исключая и авангардистских – 
направлениях живописи, и сам с немалым блеском мог бы преуспевать в них – это 
было куда проще по своим задачам, чем живопись реалистическая, кстати, тоже не 
«одноколейная», но он исповедовал веру в искусство вечное, общенародное, где 
талант и мастерство художника сливались бы в единстве содержания и формы. 
Правда, искусство казенной направленности, так называемого «соцреализма», 
все-таки прихватило его в свои объятия. На исходе своих лет он это понял, стал 
искать новые пути, но было поздно...

Я не собирался подражать Феде в поступках и повторять его в себе, в чем бы то 
ни было, хотя от природы в характере у нас оказалось много общего. Но не могу 
не сказать, что именно он, как никто другой, того не подозревая, изначально 
оказал немалое влияние на формирование моего духовного строя, отношение к жизни 
и, если это не очень громко, на философию взгляда на мир.

Каждый человек сам формирует свой общественный и личностный облик, а «материал» 
для своего развития находит в жизни, так сказать, в среде обитания. Одних 
привлекают события и люди одного плана, других – другого. Хотя порой и влекло 
меня всклокоченное воображение в какие-то скитания – то в горы, то во льды, я 
постепенно стал осознавать, что моей душе ближе всего мир литературы, искусства.
 Вряд ли это могли быть ступени Парнаса – скорее всего, журналистика, а может, 
искусствоведение. Не зря, уже будучи студентом рабфака (к слову, совсем не по 
профилю моих устремлений), я одновременно работал, как было сказано в моем 
редакционном удостоверении, «литературным сотрудником» областной пионерской 
газеты. А еще раньше, учась в школе, мне иногда удавалось видеть свои заметки, 
а однажды и стихи в «Пионерской правде». Среди моих близких знакомых и старших 
товарищей, к которым я больше всего тянулся, были журналисты, спецкоры 
комсомольских газет – люди необыкновенно интересные, остроумные, широко 
развитые. Я любил бывать у них, с ними и всегда уносил с собой в чувствах и 
памяти что-то новое, ранее мне неизвестное. Обожал атмосферу и даже особый 
аромат редакций и корпунктов.

Вкус к чтению мне, я думаю, был привит матерью. Именно вкус, а не привычка, 
потому что книги, заранее ею намеченные, для нее и для себя я «прицельно» 
разыскивал в разных библиотеках. Оставил добрый след в моей душе и городской 
литературный кружок, которым руководил замечательный педагог, литературовед, в 
высшей степени интеллигентный и обаятельный человек Леонид Николаевич Агапитов.

Казалось, в лоне «изящной словесности» и лежали мои пути в грядущее. Но, видно, 
что-то еще крепко сидело во мне, ожидая своего часа и внешнего толчка. Так и 
случилось.

Однажды, по окончании курса, рабфаковскому комсомолу был объявлен спецнабор в 
военную авиацию. Среди всех возможных вариантов моего будущего она не значилась 
активно участвующей в «конкурсе», поскольку я полагал, что, помимо самого 
горячего желания летать, необходимы были еще какие-то особые качества, которых 
во мне вполне могло не оказаться. Был я довольно щупл и не обладал 
атлетическими чертами, кои обычно высвечивались в облике рыцарей воздушного 
океана. Авиация в те годы мало сказать сверкала ореолом геройства и славы, но 
была еще охвачена дымкой какой-то исключительности, хотя в этой «дымке» больше 
всего проступали тени драматических событий. Сам уход в авиацию, по мнению 
людей «рационального» склада мышления, не предвещал благополучного исхода 
судьбы.

Студенческого комсомола собралось много. К врачам выстраивались длинные очереди.
 Выделялись ребята с широкими плечами, тугими бицепсами. Казалось, вот они и 
есть летчики, те самые рыцари воздуха. Куда мне до них? Но вот один за другим 
«рыцари» последовательно проваливаются то у одного, то у другого врача, а меня, 
замечаю, осматривают дотошнее других и одобрительно похлопывают по лопаткам. 
Пока иду без поражений. Последним был кабинет психотехники, почему-то 
наводивший панику на тех, кто до него добирался. Там завораживали какие-то 
мудреные приборы, усеянные цветными лампочками, экраны с выскакивающими 
фигурками, темные комнаты, озаряемые внезапными вспышками света... «Завалы» шли 
один за другим.

К моему радостному удивлению – годен для полетов без ограничений. Вот так